Не знаю, чье это, но это сильно

В 1996 году я решил уволиться с телевидения. Это был мой последний рабочий день. Снимаем мы мужичка, главного повара гостиницы «Дан Панорама», а в соседней комнате, кто–то мычит. Тут повар прерывается и кричит в стену: - Папа, они тебя все равно снимать не будут! Мычание прекращается.

Я спрашиваю: - А зачем ему сниматься, вашему папе?
- Он хочет рассказать о своей жизни, - говорит повар, - Может, сделаете вид? Так, для блезира поснимайте, чтобы у него давление не поднялось…

- Рабочий день закончился, - отрезает мой оператор Ави и начинает собирать оборудование. (У них, на телевидении, это было железно, 7 часов работы, два обязательных перерыва, и на все «положить». Собственно, поэтому я и увольнялся, ничего нового там уже нельзя было сделать.)

Стало мне больно, достал я свою камеру-мартышку и сказал сыну-повару: - Мне торопится некуда. Показывайте папу.
Заходим в полутемную комнату. На кресле качалке сидит старик и смотрит на меня круглыми глазами. Повар говорит: - Папа, познакомься, это самый известный режиссер.

- Это было сразу после войны, - начинает старик еще прежде, чем я успеваю сесть… - А это увидят люди? - подозрительно кивает на камеру.

- Обязательно, - говорю, - Это она выглядит, как мартышка. Но это профессиональная камера, дедушка. Говорите!
- Так вот, - говорит старик, - мы ездили по Польше, искали сирот. Мы постановили в нашем кибуцном движении, что должны успеть раньше религиозных. Те ведь тоже искали. Мы хотели, чтобы не заморочили они детям головы. Я-то знал, что такое религия, я жил и родился в Польше, в религиозной семье. Но вовремя одумался… Так вот, приезжаю я в один монастырь, под Краковом. Проводят меня к настоятелю. Говорю ему, так и так, я из Израиля, ищу детей - сирот, хотим их вернуть на нашу историческую родину.

Он мне говорит - садитесь, попейте нашего чая травяного.
Сижу, пью чай, а он рассказывает.
- Да, - говорит, - есть у нас еврейские дети… скрывать не буду. Наш монастырь брал детей. Настоятеля соседнего монастыря повесили, когда узнали… я боялся… но когда до дела доходило, не мог отказать. Ну, сами посудите, приходят евреи в монастырь. Тихо, ночью, чтобы никто не видел. Стучат в окно. Открываю. Они заходят, с ними их сынок маленький, еле на ножках стоит. Завернутый в пуховый платок, только глаза видны. Возьмите, говорят, завтра нас увозят. И вижу, как мама ему личико открывает, волосики разглаживает, и целует его, целует, чувствую, как прощается. И знаю я… они не вернутся… Ну, как тут не взять?!.. Беру.
- Спасибо вам огромное, - говорю настоятелю, - вы настоящий праведник!..

А он мне говорит, - и так, бывало, по 5-6 за ночь… Идут и идут. Я боюсь. Но беру. И братья в монастыре - они все про это знали. И молчали. Ни один не проговорился.
- Спасибо вам, спасибо, - повторяю, - вам и всем братьям монастыря… Спасибо, что сохранили наших детей!

- А теперь вы приехали их забрать, - он продолжает.
- Повезу их на родину, - говорю.
А он мне говорит: - а как вы их отличите, детей ваших?
- Что значит, как отличу? – спрашиваю – У вас же списки остались?!
- Нет, – говорит, - Нет никаких списков. Мы никаких списков не составляли. А если бы их нашли, не дай бог?!
- Послушайте, - говорю, - спасибо за спасение детей, конечно, но я без них не уеду. Покажите мне их. Я их заберу. И все.

- Вы что ж, насильно их заберете?
- Почему насильно, я им все объясню…
- Они ничего не помнят, что вы им объясните?
- Что у них были другие родители, - говорю, - что они наши дети…
- Мы их давно уже считаем нашими детьми, - говорит.
- Но они наши дети!
- Докажите! – говорит.
- Есть у наших детей, - говорю, - одно отличие…
- Это наши дети! – говорит он жестко. – Никакой проверки я делать не позволю.
И встает. И я встаю. И чувствую, что за мной встает весь наш многострадальный народ. И говорю веско: - а ну-ка, ведите меня к детям.

- Хорошо, пойдемте, - говорит он спокойно. – Но на меня не надейтесь. Сами определите, где ваши дети. На глаз.
И приводит он меня в большой зал. В такую огромную спальню.
И вижу я там много-много детей. Белобрысых, чернявых, рыжих, разных…

Время вечернее. Ложатся спать. Все дети причесаны, сыты, чистые личики, румянец на щечках… сразу видно, с любовью к ним относятся.
Стоим мы посреди зала, и настоятель говорит мне: - Ну, как вы определите, где ваши дети, а где нет?
Молчу. Не знаю, что ему ответить.
А он мне говорит: - Если ребенок захочет, мы насильно держать не будем. Обещаю вам, - и продолжает,… просит, - Родителей своих они не помнят. Вместо их родителей - мы. Не мучайте их. Оставьте здесь.
Тут проходит мимо чернявенький, я ему на идише говорю: - как поживаешь, малыш?

А он мне по-польски отвечает: - здравствуйте, меня зовут Иржи, я вас не понимаю.

- У всех польские имена, - слышу я голос монаха. - Все говорят только по–польски. Их дом здесь.
И тут я окончательно понимаю, что ничего сделать не смогу. Что это насилием будет, если я буду искать их, объяснять, уговаривать… ну, даже если я определю кто наши дети… они же не согласятся ехать!..
Надо оставить все, как есть, - думаю. - И уходить.

Вот уже потушили свет. Вот уже все легли.
Поворачиваюсь, чтобы идти…Смотрю на настоятеля. Он разводит руками.
Думаю: «Ну, не в тюрьме же я их оставляю, им здесь хорошо…»…
И тут… откуда только все берется?.. впрочем, знаю, откуда!.. Из детства…Я вдруг спрашиваю настоятеля: - А можно, я им только один вопрос задам?..
- Можно, -говорит, - задавайте.
И тогда я набираю воздуха в легкие.
И громко, чтобы все слышали, говорю: «Слушай, Израиль, Бог наш, Бог един»…
До сих пор, мурашки по телу идут, когда это вспоминаю.
Вспоминаю, как все стихло…Такая тишины наступила!..Гробовая тишина!..
И вдруг у окна приподнялись две головки… а потом у двери еще две… и у прохода одна…
Приподнялись и смотрят на меня… Смотрят и смотрят…И вижу я их глаза, - такие большущие, удивленные!...
И тут спускают они ноги на пол. И вдруг начинают ко мне бежать!..
Как по команде. Со всех сторон.Стучат голыми ножками по полу, и бегут.
И так, слету, втыкаются в меня.

А я плачу, не могу сдержать слезы. Обнимаю их, заливаюсь слезами!.. И повторяю все время: - Дети, мои дорогие, вот я приехал, ваш папа! Приехал я забрать вас домой!
Смолкает старик. Вижу, как дрожит у него подбородок.
- Не было дома, чтобы не знали мы этой молитвы… - говорит, - Утром и вечером повторяли, - «Слушай Израиль, Бог наш, Бог один…»… жила она в сердце… каждого….

Снова молчит. Я не прекращаю съемку Вижу, это еще не конец. И действительно - он продолжает.
– Оглядываюсь я, - говорит он, - стоит этот мой настоятель. И так у него голова качается, как у китайского болванчика… и он тоже еле сдерживается, чтобы не завыть.
И дети вдруг, вижу, разворачиваются к нему. На него смотрят, на меня оглядываются… снова на него… на меня… И вдруг начинают к нему пятиться…

А я молчу. Сказал себе, что буду молчать. И все!.. Пусть сами решают.
И тут вдруг настоятель говорит: - Дорогие мои дети… Как я счастлив… - говорит, - что вы возвращаетесь домой…
Они останавливаются.
Вижу, он еле выговаривает слова…
- Все исчезнет, дети мои, - говорит, - вот увидите! Не будет религий, наций, не будет границ… Ничего... Ничего не будет разъединять нас. Любовь только останется, - говорит.
И вдруг делает к ним шаг, обнимает их… и улыбается! Улыбается!..

- Любовь - она и есть религия, - говорит. - Вот возлюбим мы ближнего, как самого себя… не меньше - не больше, - возлюбим!.. Как самого себя!.. вот тогда и раскроется нам, что есть только Любовь. Что Он – Любовь, дети мои! Любовь!.. А мы все – семья… Весь мир, дети мои, большая семья!..
И замолкает…
Дети стоят, молчат. Я молчу. Все мы молчим…
- А я к вам обязательно приеду! – говорит он. - Обязательно приеду, а как же!.. Вы только не забывайте нас там, дома!...
Потом поворачивается и уходит. Спотыкается у выхода, чуть не падает…

…Так я их и привез сюда, - говорит старик.- Двенадцать мальчиков. Всех мы воспитали в нашем кибуце. Я ими очень гордился.
… Трое погибли в 73-м, в войну «Судного Дня». Тяжелая была война. Йоси сгорел в танке на Синае. Арье и Хаим прямым попаданием… Еще один, Яаков, поженился на Хане … такая была свадьба веселая!... а через три года… в автобусе в Иерусалиме… это был известный теракт… подорвались.
Настоятель приехать не успел…

После этих слов старик замолчал. Я понял, что съемка закончена.