Пришел, пометил, победил.

Пришел, пометил, победил.

Вокруг да около секса



Каждому виду животных присущи одни и те же формы поведения: пищевое, оборонительное, комфортное.… Но, наверное, всего важнее репродуктивное поведение, обеспечивающее виду само существование. Оно отнюдь не ограничивается сексом. Нужны ещё три компонента: поиск брачного партнёра, ухаживание и забота о потомстве. Как они выглядят у человека?

Шерше ля фам

На стадии поиска партнёра особую роль приобретает территориально-маркировочное поведение. Животные активно перемещаются, мигрируют, обследуют новые места, а где побывали — оставляют метки: „Здесь был я“. Это оправданно — иначе просто не найдёшь „вторую половину“.


У наших питомцев, впрочем, эта стратегия может приводить к конфузу. Случалось ли вам когда-нибудь бегать по району за своей собакой, у которой началась течка, а потом, на радость соседям, нести её домой на макушке — чтобы не допрыгнул кто-нибудь из свиты кобелей-ухажёров? Была ли у вас кошка, которая дважды в год норовила опрыскать мочой весь дом, а затем сбежать на волю? Говорят, в Индии проблемы посерьёзнее: домашние слоны, едва наступит брачный сезон — муст, становятся „бешеными“: бегут, не разбирая дороги и круша всё на своём пути. И метят — трясут головой, разбрызгивая жидкость из особых желёз, и расшвыривают свои „яблоки“, иногда зафутболивая их высоко на деревья.


Проявления мигрантности и мечения бывают самые разные. Птицы летят за тысячи километров, где принимаются охранять территорию своими неистовыми песнями. Цикады трещат, киты гудят, мотыльки рассеивают феромоны страсти.… У человека тоже есть аналогичное поведение. Оно запускается в конце пубертатного — начале юношеского периода, когда тинэйджеры норовят убежать из дома, „на войну“, „в дальние страны“, залезть в любое запретное помещение, облазить все закоулки… И конечно же, пометить всё вокруг!


Обычно приматы метят тремя способами: выделениями, голосом и разрушением. Сломал ветку, навонял, поднял крик — и всем понятно: здесь претендент. Точно так же и человеческий подросток испытывает неудержимое желание оставить метку. Особенно попадая в ничейное помещение — на территорию, которую никакой „зверь“ не охраняет. Погрохотать, раздолбать, нацарапать граффити, накурить, заляпать всё плевками или чем-нибудь ещё. Особенно если здесь уже кто-то побывал — и оставил свои метки. И едва благопристойный, то есть лишённый индивидуальных меток, анонимный интерьер дал слабину (появилась царапина на стенке лифта), как нарастает лавина рукотворных разрушений, „актов вандализма“.


Когда у ребёнка начинается половое созревание, его уютное жилище постепенно превращается в паноптикум эстрадных страшилищ, зоопарк надписей и склад прибамбасов. И эта постоянная рок-музыка! Оставьте его на недельку одного — он захламит одну комнату за другой и переберётся жить на коврик в прихожей. А родители? Недоумевают, раздражаются. Воспитание пошло прахом: чадо бродит неизвестно где, а когда приходит — лучше бы продолжал бродить неизвестно где.… Но дело не в огрехах педагогики — природа берет своё.


Территориально-маркировочное поведение можно считать проявлением агрессии. Его задача — заставить конкурента держаться на расстоянии. Впрочем, можно добиться и обратного эффекта — метка не оттолкнёт, а притянет конкурента, жаждущего драки — или секса. Поэтому метки одновременно оказывают пугающее и влекущее действие. Когда метит человек, он может уподобляться птицам — и шуметь, а может — зверям, и тогда издавать запах, причём сильный — ведь обоняние у него слабое. Последние сто-двести лет делать это стало не так просто: цивилизованные люди затеяли регулярно мыться. На выручку пришли мощные одоранты: парфюмерия и табачный дым.

И у курения есть этология

Курильщик получает сразу несколько возможностей заявить о себе „животным“ — этологическим путем. Он не только коптит на окружающих, но и приобретает способность громко кашлять, плевать, шумно выдыхать. Всё это, несомненно, агрессивные сигналы, которые человек использует, чтобы привлечь внимание, выразить неодобрение: кхэ-кхэ, тьфу, фэ-э-э… Кроме того, курящий — это уже не простой человек, а огнедышащий обладатель ритуальных предметов, занятый многотрудным делом! То есть персонаж, достойный почтения. Многие подростки курят именно для того, чтобы повысить свой ранг, создать ауру присутствия — а не одурманиться.


А ещё сигарета, украшающая лицо, продолжает традиции агрессии, принятые у приматов. Во время акта коммуникации обезьяны внимательно следят за лицом партнёра. Если тот открывает рот, поблёскивает зубами, чавкает и даже просто поворачивает лицо „анфас“, это расценивается как проявление агрессии или, в лучшем случае, нахальства. Самые злые приматы обзаводятся несколькими „индикаторами агрессии“, дублирующими друг друга. Разъярённый носач мало того, что скалит зубы, но ещё и демонстрирует отменно разбухший нос и незаурядную эрекцию. У человека „фаллическая“ агрессия сохраняется в форме „неприличных“ жестов и слов. К этому ряду косвенных намёков можно причислить и сигару — этакий огненный фаллос меж оскаленных зубов!


Курильщик не только всегда имеет повод для коммуникации („Дай закурить!“), но и вступает в незримое братство, круг посвящённых. Тысячи лет одурманивание являлось сакральным занятием, доступным только для тех, кто прошёл инициацию. Для профанов („ненастоящих“ воинов, женщин, детей) одурманивание было табу. В сегодняшнем обществе отголоски этого табу кроются, например, в убеждении, что школьнику (будь он усатым десятиклассником) курить „вредно“, а студенту-первокурснику уже „можно“. Действие рождает противодействие: получив свободу, молодые в массе начинают курить, дабы вступить в мир взрослых, посвящённых. Сегодня прибавилась ещё одна „фаллическая“ привычка — дуть пиво из горла (что недаром запрещено во многих странах: слишком этологично, слишком агрессивно). У нас, если в нужный момент не украшать лицо подобными символами, легко прослыть аутсайдером. Страдает коммуникация. Подходит потенциальный союзник, мнёт сигарку и нежно спрашивает: „Вы курите?“. Заслышав: „Виноват, нет…“, мрачнеет, говорит: „Ну и молодец“, а в глазах читается: „Да ты, братец, просто лопух“.


Совместное употребление психоактивных препаратов стало у нас основным ритуалом сближения. Участие дурмана быстро превращает приветливость в неформальное дружелюбие, близость культурологическую в этологическую. При этом дурман может принимать самые разные обличья — от самых жестоких наркотиков до совершенно безобидной чашечки чая или кофе (золотая середина — алкогольные напитки). Ритуал „наркотической коммуникации“ изобрёл человек. Но в нём можно различить и отголоски более древних, „приматных“ форм дружелюбного общения — груминга (перебирания шерсти) и секса, важнейших буферов агрессии. Можно убедительно показать, как обезьяний груминг превратился у человека в дружескую беседу, в обмен ничего не значащими фразами (об этом — в № 9 за этот год). Подобный „словесный груминг“ — одно из обязательных условий „наркотической коммуникации“. И конечно, необходим обмен скрытыми сексуальными импульсами. Все эти вкладывания сигарет в чужие чувственные губы, подобострастное приближение зажигалки, стремление трепетно излить жидкость из своей выпуклой формы в соседскую вогнутую, ахи наслаждения, обмен довольными взглядами.…


Представьте, что за столом два человека, у каждого по бутылке, они наливают только себе и всё время молчат. Невозможно! Даже два незнакомца, попав за один столик в ресторане, не станут себя так вести — ведь это явная враждебность. Если отказ от совместной трапезы расценивается как скромность, то от одурманивания — уже как неуважение. „За моё здоровье поднять не хочешь?!“ — это ведь совершенно иррациональная причина для возмущения. Так и есть: она этологическая. У павиана подобное возмущение появится при избегании ритуала „подставления-покрывания“ или груминга.


Время быть селезнем

Поведение на стадии поиска брачного партнёра — это не только сплошное мечение, но и мобильность. Есть такой молодёжный девиз: „Надо чаще бывать везде“. В дороге и приходит состояние влюблённости. Это не конкретное чувство к конкретному человеку, а скорее состояние души, навеянное дорогой, намагниченное её меридианами. Связь влюблённости и путешествия, как её не романтизируй, насквозь этологична. Оказывается, здесь срабатывает поведенческий механизм, с помощью которого достигается благая цель: ограничить близкородственное скрещивание и разнообразить генофонд популяции, вовлекая в него гены мигрантов. Суть этого механизма проста: незнакомый партнёр возбуждает сильнее. А его основа закладывается в детстве. В определённый период развития детёныш запоминает внешность родителей, и в дальнейшем сексуальное влечение будут вызывать только объекты, похожие на этот „отпечаток“. Это явление получило название „импринтинг“. У многих социальных видов импринтинг бывает негативным: у братьев, сестёр и прочих особей, которые росли вместе, влечение друг к другу ослабляется.


Оказывается, половой импринтинг происходит и у человека. Как позитивный — когда он совершенно неосознанно подбирает партнёра, похожего на собственных родителей, так и негативный — когда с друзьями детства у него складываются „братские“ отношения, лишённые эротического интереса. Этот феномен, кстати, может отразиться на интимных отношениях семейных пар, если будущие супруги с малолетства воспитывались вместе. Такая ситуация наблюдалась психологами у выпускников израильских кибуцев (где члены замкнутого общества вместе живут, учатся, а затем и заключают браки), а также в некоторых тайваньских обществах, где принято удочерять будущую невесту с раннего возраста.


Влюблённость порой стирается так же быстро, как дорожная пыль. А любовь? Антрополог Оуэн Лавджой описывает её как „резкую эпигамную дифференциацию“. У каких-то видов всякая самка в эструсе сексуально привлекательна для всех самцов. Это дифференциация нерезкая. А у некоторых птиц, китов и приматов она резкая — из большой группы всегда выбирается „единственный и неповторимый“. Один из миллиона. А если именно в этот момент он куда-нибудь отлучится? Будет избран другой „единственный и неповторимый“. Лавджой полагает, что на заре эволюции человека подобная избирательность позволила гоминидам ослабить половую конкуренцию (каждый выбирал пару по своему вкусу) и тем самым сберечь силы для выживания.


Любовь отвлекает, тревожит, вызывает настоящий эмоциональный стресс — даже если её объект к вам благоволит. Это вредит здоровью, а в некоторые моменты становится просто опасным. Откуда такая острота реакций, присущих страстной любви, — когда дрожат ноги, пересыхает горло, колотится сердце? Так действует симпатическая нервная система. Но, вопреки названию, запускает это действие чувство, от симпатии далёкое. Этологические слагаемые человеческой любви — секс, гиперопека и… ненависть!


Чувство ненависти обычно возникает у близкоранговых особей, не способных установить, кто доминант, а кто подчинённый в ходе стычек. Тогда сигналы смягчения агрессии (буферы) не срабатывают, и перегрузка нервной системы приводит к состоянию аффекта. А бой может продолжаться до гибели соперника. Такие отношения иногда возникают у социальных животных (например, у гусей, волков или обезьян), причём на замкнутой территории, в неволе намного чаще, чем в природных условиях.


Близкие друзья и влюблённые, по существу, и попадают в такую неволю — они объединяют свою территорию и свои ранги. Едва „предохранительные“ мотивации секса и опеки ослабнут, начинается вражда. Выясняется, что территория не размечена. Ссора переходит в маркировочную гиперактивность и ритуальный делёж совместно нажитого имущества (вплоть до распиливания мебели пополам). Некоторые, впрочем, соблюдают технику безопасности — заранее заключают брачный контракт…


„Love hurts“ — любовь причиняет боль, поётся в песне. Ничего удивительного. Будучи формой репродуктивного поведения, она служит интересам вида — в ущерб индивиду, беззаботному прожигателю жизни. Нередко размножение попросту убивает особь. У многих насекомых откладка яиц запускает реакцию разрушения тканей, ведущую к быстрой смерти. Самцы некоторых мелких грызунов в брачный сезон совершают столько совокуплений, что умирают от истощения, а самцы птиц перестают питаться и только поют, пока не оплодотворят самку или не свалятся замертво. Так что надо беречься…


Правила ухаживания

Ухаживание — не такое простое дело. По сути, оно сводится к демонстрациям всевозможных достоинств, в первую очередь — признаков крепкого здоровья. Они должны быть буквально „написаны на лице“ — как, например, у обезьян уакари. Местность, где они живут, Амазония, изобилует малярийными комарами, но заболевают не все обезьяны — некоторые приобрели гены устойчивости к малярии. Как же отличить такого выгодного партнёра? У самок уакари это получается без труда, ибо больные самцы имеют бледную морду, а здоровые — ярко-красную. И чем краснее морда — тем сексапильнее.


Ещё кандидату в любовники необходимо проявить какую-нибудь неординарность, пусть даже с риском для жизни. Иметь какую-нибудь неудобную штуку (по-научному „гандикап“) вроде хвоста павлина или рогов оленя — несмотря на её наличие, самцы всё-таки выживают, спасаются от хищников, добывают корм. Значит, отличаются особой выносливостью! Естественно, самки об этом не задумываются, просто обладатели сверхнормальных стимулов возбуждают их сильнее — и оставляют больше потомства. Гандикап может быть и поведенческим — обычно это причудливый танец, отрабатывать который приходится долго в ущерб более полезным занятиям. Так, птички манакины годами разучивают движения потрясающего „твиста“, пристраиваясь к взрослым мастерам. И взыскательный вкус самок удовлетворяют только мастера с десятилетним (!) стажем.


Что ещё придаёт партнёру особую привлекательность? Обладание чем-то ценным, в первую очередь собственной территорией. Как ни странно, но самка часто вступает в брак не с самцом, а с его норой, гнездом или участком. Интересный пример — болотные козлы из Уганды. Раз в год их самцы собираются на своеобразный „рынок женихов“. Приходящие самки интересуются не статями жениха, а только местом, где он обосновался. Привлекательность участка зависит от того, насколько много мочевых меток оставили на нём спаривающиеся самки. Несмотря на автоматичность, этот выбор оказывается верным: за духовитую „квартиру в центре“ идут нешуточные бои, и отстоять её удаётся лишь самым воинственным козлам. То же самое наблюдается и у тетеревов-косачей — самки выбирают того, кто займёт центр турнирного поля.


А как ухаживают приматы? Тоже демонстрируют себя. Даже самые маленькие — например, саймири. У их самцов к сезону размножения на плечах нарастают мышцы и жир, и, спеша к барышням, они расправляют „эполеты“, выпячивают грудь и чирикают (реветь размер не позволяет). Реветь как раз пристало гориллам; влюблённый горилл делается то суровым и неприступным: стучит в грудь, бросает косые взоры, то — игривым и озорным. А шимпанзе повисает на деревьях, крутит „фигуры“, отламывает ветки и с верещанием носится с ними перед ошалевшей избранницей. Чем крупнее ветвь, тем убедительнее считается демонстрация. Кстати, эта реакция перешла и к человеку, который подтверждает высокий ранг, вертя какой-нибудь палкой с махрами, — жезлом, тирсом, посохом, а то и… микрофоном на подставке (помню, как мы этим восторгались на концертах рок-групп).


Отдельная задача ухаживания — подтвердить половую и видовую принадлежность. Если обнаружится что-то „чужое“, кавалер будет отвергнут. А когда внимание партнёра привлечено, в ход идет универсальная форма брачного поведения — агрессия, смещённая сексуальной мотивацией: волк преследует, но не кусает, журавль налетает и бьёт клювом, но в сторону от партнёра, одна рыбка бросается на другую, но постоянно как бы увиливает в сторону. Чтобы ещё более смягчить агрессию, партнёры имитируют детские действия — выпрашивание пищи, объятия, облизывание. У волков щенки облизывают морду взрослого, вернувшегося с охоты, чтобы он отрыгнул немного мяса, так же поступает и „влюблённый“ пёс. У чаек самец ловит рыбу и кормит самку — кстати, заодно и проходит экзамен: если рыбина окажется слишком крупная или мелкая, свадьбы не будет.

А человек?

У нас — как у них. Едва завяжется контакт, в ход идут индикаторы здоровья, неосознанно оцениваемые партнёром. „Я высокий и мускулистый, ловкий, грудь широка, а ноги как пружины, — словно убеждают они. — Я также не перегружен инфекциями: от дыхания — свежесть, от тела — только лёгкий мускус, кожа румяна, глаза сверкают, а грива летит вдохновенно“. Особые индикаторы — белки глаз. Чтобы продемонстрировать их белизну (нет, мол, ни аллергии, ни желтухи), непроизвольно усиливается моторика глазных мышц: наши красавицы (да и красавцы) „строят глазки“, а заодно и улыбаются. А вот у некоторых африканских племён экспрессии больше: заигрывая, следует дико вращать выпученными глазами и как можно сильнее скалить зубы. Есть у нас и гандикапы — всевозможные причуды внешности и поведения, в частности следы ритуальных травм (ну хотя бы колечко в языке). Ричард Докинз считает, что вся карьера цивилизованного человека, его изнурительный бизнес — это тоже гандикап, результат „гонки вооружений“ половых гиперстимулов.


У человека, как и у животных, ухаживание сопровождается прихорашиванием (автогрумингом). Это элемент комфортного поведения, свидетельствующий о „благосостоянии“: больная особь перестаёт следить за собой (и сразу становится мишенью для хищников). При эмоциональном напряжении частота автогруминга повышается („У меня всё о’кей! Я вам не мишень!“). Замечали, как нервничающий человек начинает поправлять прядку или воротник? А если влюбился не на шутку — так просто покою не даёт своим волосам, губам, ковыряет щёки, грызёт ногти.


У девиц, в отличие от парней, демонстрация здоровья — далеко не первостепенная задача. Решая проблему „любит — не любит“, им важнее показать должную инфантильность и высокую сексуальность, достойную хомо сапиенса женского пола. Здесь даже лучше прикинуться болезненной и слабой: закашлять, пустить слезу, хлопнуться в обморок — спровоцировав покровительственное поведение самца.


„Милые бранятся — только тешатся“ — вот вам и смещённая агрессия. Она налицо, когда „милые“ гоняются друг за другом, устраивают шутливые драки, когда брызгаются, кидаются попкорном и подушками (по существу, это боевые приёмы, превратившиеся в забаву). Всегда в ходу и детские действия — сюсюканье, взаимное кормление, ласки и прочие „телячьи нежности“.


Теперь о Территории. Неужели и у нас представительницы прекрасного пола выбирают партнёра по этому признаку? Выбирают — и происходит это „как у всех“. У животных семейный участок обычно вначале принадлежит самцу. Первое, что делает допущенная на него самка, — обследует и метит. Возмущённый таким нахальством самец начинает гонять „чужака“ и истреблять его метки, например, выкидывать принесённые самкой веточки и втыкать на их место свои.… Впрочем, эти действия подавляются не только влечением к самке, но и её встречной агрессией. Перед такой этологией не может устоять даже самая воспитанная женщина, если попадает в уютную нору холостяка. Мытьё полов, горы косметики в ванной, выкидывание личных сувениров, передвинутая мебель и новые шторы — вот неполный перечень возмутительных „маркировочных“ действий.


В ответ на это мужчина неосознанно старается удалить чужие „метки“ и отстоять свои. Кстати, их семиотика неодинакова: самцы обычно метят на уровне „основного строительства“, а самки — „отделочных работ“. Код универсальный: самец ткачика строит гнездо „начерно“, а самка обмазывает его глиной и устилает пухом. Муж строит дом, ломает шкаф, выкидывает хлам, а жена — выбирает обои, велит повесить ламбрекен, плетёт коврик из лоскутков. Размечая ваше лицо, мужчина поставит фонарь, а женщина — поцелует в щёку и хорошенько размажет помадный отпечаток.


Последнее, что мы демонстрируем, — нашу принадлежность к виду Хомо сапиенс. Хороша ли у жениха „сапиентность“, то есть интеллект, речь, юмор, склонность к мистике, творчеству? Пусть он скажет умно и забавно, стихами и прозой, волшебно и об искусстве. Пусть докажет свою социальность — романтическими историями про людей. Пусть окажется мигрантным, рассуждая о далёких мирах, заграницах, а лучше — о звёздах. Иначе какой же он сапиенс?


А вот увлечённость трудом (якобы основа основ человеческой эволюции) почему-то любовников не возбуждает. Поговорите-ка с девушкой о квартальном отчёте или газовых турбинах…


Кирилл и Наталия Ефремовы