Вам доводилось знать еврея с титулом графа?

Настоящим титулом. Не фиктивным. Пожалованным его предку королем или императором за большие услуги, оказанные царствующему дому?

Мне лично не привелось такого встретить. Хотя всем известно, что еврею
Дизраэли, премьер-министру Англии, королева Виктория пожаловала высокий
титул, и он стал именоваться лорд Биконсфильд. Я сам знал в Лондоне одного
литовского еврея, которого нынешняя королева Елизавета сделала лордом, и с
тех пор к нему надо было обращаться только так: сэр Джозеф, хотя в узком
семейном кругу его называли по-старому, на идише — Иоселе.

Наконец, есть евреи-бароны. Скажем, барон Ротшильд. Вы будете смеяться, но
с одним бароном из этой небедствующей еврейской семейки, а именно с Эдмоном
Ротшильдом, моим сверстником и весьма славным малым, я сидел за одним
столом в его парижской резиденции на улице ду-Фобур-Сант-Оноре и в
разговоре (через переводчика, конечно, потому что он не понимал по-русски,
а я не вязал лыка по-французски) подпустил ему едкую шпильку, и он за
словом в карман не полез и весьма изящно ее парировал.

Был душный день, и распахнутые окна в большом кабинете барона не приносили
прохлады.. Эдмон Ротшильд и еще два банкира, присутствовавшие при этой
исторической для меня встрече (ибо какой еврей не мечтал в своих самых
радужных грезах поглядеть хоть одним глазком на живого Ротшильда-самого
богатого еврея на земле?), отчаянно потели и то и дело вытирали платками
багровые лица и шеи.

Один лишь я не пользовался платком. Не потому, что у меня его не было. Я не
потел. У меня было сухс лицо. И даже под мышками не ощущалось скопления
влаги.

Что ж это такое получается? — удивился барон. — Мы все потеем. А он —
абсолютно сухой.

— А вот так, — ответил я. — Я не потею — и все. Это — врожденное качество,
и его ни за какие деньги не купишь.

Я, как вы догадываетесь, тонко намекнул на финансовую пропасть, которая
разделяла меня, с жалкой сотней-другой в кармане, чем исчерпывалось все,
что я имел, и его — одного из самых богатых людей на земле.
Барон оценил мою язвительность. Вслед за ним заулыбались, закивали потными
головами его компаньоны — банкиры. Он встал из-за стола, подошел ко мне,
обнял за плечи (не похлопал по плечам, а обнял) и сказал с грустью во
взгляде:

— Дорогой мой, в мире имеются тысячи вещей, которые не купишь за деньги. Я
это знаю… Возможно, и ты когда-нибудь с этим столкнешься…

Ух, как у меня заныло под ложечкой, что рядом нет никого из моих прежних
знакомых, которые могли бы засвидетельствовать, как меня обнимает барон
Ротшильд и при этом жалуется на судьбу, не всегда милостивую даже к
миллиардеру. И в первую очередь мне бы хотелось, чтобы все это лицезрел мой
бывший московский сосед Наум Крацер, с которым мы нередко переругивались по
утрам, когда и он и я норовили первыми проскочить в единственный туалет —
общий для всего поголовья нашей коммунальной квартиры, в каждой из пяти
комнат которой плотно умещалось по одной семье.

А хотелось мне, чтобы в кабинет барона Ротшильда на фешенебельной парижской
улице ду-Фобур-Сант-Оноре вошел мой бывший сосед Наум Крацер по той
причине, что этот самый Крацер имел больше оснований пребывать в объятиях
барона, чем я. Потому что Крацер был граф.
— Еврей — граф? — ехидно пожмете плечами вы. — Да еще в советской Москве?
Глупее ничего не могли придумать?

Не смог. Потому что я не придумываю, а рассказываю, как оно было в жизни. А
жизнь, как известно, богаче фантазии.

Я допустил неточность лишь в одном. Наум Крацер, конечно, не был подлинным
графом. Он был мужем графини. Чистопородной русской аристократки, отпрыска
одной из самых знаменитых дворянских фамилий государства Российского. Ее то
ли дед, то ли прадед был тот самый фельдмаршал Кутузов, одноглазый портрет
которого вплоть до наших дней знаком каждому школьнику, граф
Голенищев-Кутузов, под чьим командованием русские войска разбили в 1812
году французского императора Наполеона Бонапарта.

Как мог случиться такой мезальянс? Если б я сказал, что местечковый
полуграмотный еврей женился на такой родовитой графине до революции 1917
года, то вы могли бы мне плюнуть в глаза и поступили бы абсолютно
справедливо. Но дело-то в том, что эта женитьба состоялась после революции.
Ясно? То-то.

Молоденькая графиня Голенищева-Кутузова, непонятно каким чудом уцелевшая в
гражданскую войну, потеряв, естественно, все, что имела: и имения, и
фамильные ценности, и деньги до последней копейки, ютилась в Москве у своей
бывшей няньки, ходила в старой ветхой одежде, по-крестьянски повязав голову
платком, и, как вся Москва, пухла от голода и замерзала зимой в
неотапливаемой комнатке. Революция лишила ее не только имущества, но и всех
прав, положенных гражданину. Таких, как она, называли «лишенцами», т. е.
лишенными всех прав, кроме, пожалуй, одного права — трястись от страха
перед рабоче-крестьянской властью и ждать с замиранием сердца, когда ночью
явятся чекисты в кожаных куртках и уведут из дому насовсем.

Но, лишив прав одних, революция наделила правами других, кто прежде был
обделен. Рабоче-крестьянское происхождение стало лучшим пропуском по пути
наверх. И к этому пропуску потянулись тысячи рук, мозолистых, не привыкших
держать пальцами перо.

Из нищего украинского местечка добрался на крышах вагонов до Москвы молодой
еврей Наум Крацер. Он с детства вместо школы ходил в учениках столяра,
пилил и строгал доски и брусья, заливал пазы столярным клеем, вгонял гвоздь
по самую шляпку одним ударом молотка и, не случись революции, до конца
своих дней зарабатывал бы на жизнь этим ремеслом и дальше соседнего
местечка не знал бы, как выглядит мир, он жил в черте оседлости, откуда
еврею было законом запрещено выезжать, а уж о Москве и Петербурге не
приходилось и мечтать.

В голодной Москве Крацер, едва умевший вывести на бумаге свою фамилию,
решился штурмовать науку. Для таких, как он, рабоче-крестьянская власть
создала рабфаки, рабочие факультеты, где они проходили ускоренный курс за
всю гимназию, чтобы подготовиться к экзаменам в университет.
Вот на этом-то рабфаке и скрестились пути местечкового еврея Крацера и
графини Голенищевой-Кутузовой. Он, неуклюжий и малограмотный, был там
студентом, а она, образованная и прекрасно воспитанная, работала уборщицей,
своими нежными ручками смывала с холодных каменных полов густую грязь,
нанесенную сапогами и лаптями жаждущего знаний пролетариата.

В ту раннюю пору советской власти нравы были пуританскими и крутыми.
Влюбленность, поцелуи, вздохи при луне причислялись к буржуазным пережиткам
и подвергались публичному осмеянию. А связь с человеком из разгромленного
революцией класса эксплуататоров считалась страшным грехом и изменой своему
рабоче-крестьянскому классу.

Студент рабочего факультета Наум Крацер воспылал страстью к худенькой
бледнолицей уборщице. И когда под строгим секретом она призналась ему, что
она — бывшая графиня и ему никак не стоит с ней связываться, он, вместо
того чтоб отступить, воспылал еще большей страстью.

У Наума Крацера закружилась голова. Подумать только: у него есть шанс стать
мужем графини. Десятки поколений его предков, презираемых и преследуемых
евреев, покоящихся на местечковом кладбище в бывшей черте оседлости,
перевернулись бы в могилах от этой новости и категорически отказались бы
поверить, что такое может случиться. Не хотели верить этому и коммунисты —
товарищи Наума. Его вызвали в партийный комитет и строго, без церемоний,
предупредили, чтоб опомнился и не марал чести пролетария, а не то он горько
пожалеет.

Женитьба действительно подорвала карьеру Наума Крацера. В инженеры он
выбился. Но дальше не пустили человека с подмоченной пролетарской
репутацией.

Он поселился со своей тихой, робкой женой в маленькой комнате нашей большой
коммунальной квартиры, и графиня старалась как можно реже появляться на
общей кухне, чтоб соседки, прослышавшие о ее родовитом происхождении, не
смеялись и не подтрунивали над ней. Зато муж ее не только не стыдился, а
где только мог похвалялся своей женой-графиней. И в доме и на службе.
Соседи прозвали его «местечковым графом», а на службе сделали
организационные выводы и не давали повышения, как бы старательно он ни
работал.

И все равно Крацер извлекал немало наслаждения из своей роли мужа графини.
Он получал неизмеримое удовольствие от того, что обед ему подавала графиня,
и подавала так, словно она — лакей, а он — граф. Когда он натирал мозоли,
графиня подносила ему горячую воду в тазу, и он опускал в этот таз свои
несвежие пахнущие ноги и блаженствовал, пока она, стоя на коленях,
намыливала каждый его пальчик и безопасной бритвой «Жиллетт» срезала с
размякшей ступни наросты.

У них родился сын, вылитый еврей, но графский титул матери, как клеймо,
омрачал его детство. Во дворе мальчишки часто били его и окрестили
прозвищем «графеныш». В те годы в Москве антисемитизм строго преследовался,
а классовая ненависть, наоборот, поощрялась. Поэтому мальчика изводили не
из-за семитских печальных глаз, а за происхождение по материнской линии от
графов Голенищевых-Кутузовых. Наум Крацер выбегал во двор с ремнем в руке и
разгонял обидчиков сына, называя их «босяками», «голытьбой» и «хамами». В
эти моменты он сам чувствовал себя если не графом, то, по крайней мере,
представителем дворянского сословия.

Во вторую мировую войну, когда в России надо было вызвать патриотические
чувства, вспомнили великих предков, некогда прославивших русское оружие, и
имя фельдмаршала Кутузова замелькало в газетах и на красных транспарантах,
и даже был выпущен ор— ден Кутузова, которым награждали высших офицеров за
боевые заслуги, и на этом ордене сиял серебром одноглазый, с повязкой через
лоб, профиль дальнего родственника Наума Крацера. Вспомнили и жену Наума,
правнучку фельдмаршала, и выдали хороший, по тем голодным годам,
персональный продовольственный паек. А когда хватились, что у фельдмаршала
имеется праправнук, сын Крацера, потребовали, чтоб он немедленно поменял
фамилию отца на мамину и восстановил на благо отчизны славное имя
Голенищева-Кутузова. Но опоздали. Сын графини и Крацера успел попасть на
фронт рядовым солдатом и очень скоро погиб. В похоронном извещении,
полученном родителями, он все еще значился Крацером.
Они оплакали сына, и остались вдвоем.

Но жену Крацера, графиню Голенищеву-Кутузову, уже не оставляли в покое. Ее
приглашали в президиум, когда в Москве собирались важные совещания, и
докладчики с трибуны каждый раз поворачивались к ней и даже указывали
пальцем, когда говорили о патриотизме, любви к Родине и преемственной связи
славного прошлого русского народа с еще более славным настоящим. В паспорте
она была записана по мужу— Крацер, но этим именем ее не называли. А только
девичьим — Голенищева-Кутузова. Потому что к тому времени к евреям стали
относиться в Советской России примерно так же, как сразу после революции
относились к свергнутому классу, к дворянам и буржуям.

И однажды ее, бывшую графиню, а по мужу — Крацер, вызвали к очень высокому
советскому начальству и без обиняков сказали:

— Гоните вы этого еврея к чертовой матери. Вы же-русская. Гордость нашего
народа. Зачем вам этот грязный жид?

Графиня побледнела и, ничего не сказав, покинула кабинет, хлопнув дверью.
С тех пор она стала чахнуть и скоро скончалась.

Наум Крацер похоронил ее на еврейском кладбище. И на все деньги, которые он
собрал за долгие годы семейной жизни, заказал и поставил на могиле жены
мраморный памятник. Проект памятника разработал он сам. Скульптор лишь
старательно воплотил в камне его замысел.

На гранитном пьедестале в натуральный человеческий рост сидела в кресле
покойная жена Крацера, а сам он, тоже в полный рост, стоял перед ней,
опустившись на одно колено, и лобызал протянутую ему руку.

На черном цоколе золотом горели слова:

«Графине Голенищевой-Кутузовой от скорбящего мужа Наума Крацера».
Этот необычный для еврейского кладбища памятник и по сей день стоит среди
каменных плит с древнееврейскими надписями и шестиконечными звездами Давида
под Москвой, в Востряково.

А гипсовая модель его в натуральную величину много лет стояла в нашей
коммунальной квартире, совсем загромоздив и без того тесную комнату Наума
Крацера. Он так и жил в этой комнате вдвоем с памятником. Гости к нему
перестали приходить. Даже соседи испытывали неловкость, заглянув в
приоткрытую дверь: то ли музей, то ли часовня.

Потом умер и он. Муж графини. Где он похоронен, я не знаю. В его комнате
поселились новые жильцы, и куда они выставили громадную гипсовую модель
надгробия, я тоже не знаю.

Зато евреи, приезжающие на кладбище в Востряково по разным невеселым делам
— или хоронить родных, или навестить могилу, — сначала с недоумением, а
потом с почтением останавливаются перед мраморным памятником и с уважением
повторяют имя Наума Крацера, ничем не выдающегося еврея, которого будут
помнить, пока стоит это кладбище. Потому что он умудрился достигнуть
недостижимого и навечно утвердить себя в камне как мужа графини.

Мы всегда, когда бываем на Востряковском кладбище, проходим мимо зтого
памятника и останавливаемся взглянуть на него, но истории его раньше не
знали. Правда, фамилия там не Крацер, а, кажется, Гинсбург.

Но это ведь художественный рассказ, поэтому Эфраим Севела имел полное право
поменять имя своего героя.