Мраморная муха

Если бы вы каким-то чудом вдруг оказались на перроне вокзала Гатчины под Петербургом хмурым утром 7 июля в 1888 году, то непременно не обошли бы вниманием одного молодого человека, явно выделявшегося среди ожидавших поезд. Чуть ниже среднего роста, темные, прямые, до плеч, волосы, длинные руки, очень худой, лицо с нервной бледностью, и - что особенно бы бросалось в глаза - поэтически запрокинутая назад голова. И это еще не все: вас не оставило бы ощущение, что его здесь многие хорошо знают, приветливо раскланиваясь с ним. Хотя жить в Гатчину он переехал из Петербурга всего лишь более полугода назад.

По его поведению было видно, что он опаздывает, размашисто шагая по перрону взад и вперед, часто поглядывая туда, откуда вот-вот должен был появиться поезд. Он действительно спешил - еще бы: сам Илья Репин предложил написать его портрет, после того, как пришел в восторг от его первого сборника стихов. Вот и сегодня утром, пока собирался, родились строки, которые позднее он посвятит своему сыну, крестным отцом которого будет Репин:

Люби людей; люби природу...
Неволей ближних и родных
Не покупай себе свободу...
Учись у добрых и у злых.

Есть в небе место ясным зорькам,
Но там и темной ночи мгла,
И сладкий мед в растеньи горьком
Находит мудрая пчела.

Пусть лучше ты обманут дважды
И проклят ложью не за ложь...
Чем сам обманешь хоть однажды
И на проклятье посягнешь!

Мы, проклиная, сердце губим,
И свет любви теряем с ним...
Мир наш - пока его мы любим,
Разлюбим - станет он чужим.

Этим молодым поэтом был забытый теперь всеми КОМИФО - Константин Михайлович Фофанов.
Его знал весь Петербург, мало Москва, о нем ходили легенды и грязные сплетни, но то, что в конце восьмидесятых - начале девяностых девятнадцатого столетия он был признан читающей публикой как самый оригинальный, свежий, самобытный талант, - это было бесспорно. "Поэт милостью Божией"- вот что говорили о Фофанове, оценивая его поэтический дар. Все выпущенные в те годы сборники стихов, принесшие ему шумную славу, были одобрены Чеховым, Полонским, Репиным, Розановым, Майковым, Надсон, Мережковским, Лохвицкой, Лесковым и другими деятелями культуры, а Л.Н.Толстой, прочтя позже фофановские "Стансы", только подтвердил свою прежнюю оценку: "Лучшего поэта нынче нет..."

Бальмонт и Брюсов даже ездили знакомиться с ним в Гатчину. Надсон как-то признался, что если бы он, Надсон, имел хотя бы одну десятую дарования автора "Мелодии", он покорил бы мир. Недаром имя Фофанова сравнивали с Верленом. И в таланте и в мучительной судьбе КОМИФО (таким псевдонимом Фофанов подписывал свои первые стихи) много общего с судьбой и талантом "самого нежного и самого беспутного" поэта Франции.

На стихи Фофанова пишут романсы, при поддержке поэта Якова Полонского сборник стихов был выдвинут на соискание Пушкинской премии Академии наук. Илья Репин написал портрет Фофанова. Художник поместил фигуру поэта в профиль на легком дымчато-лазурном фоне. Фофанов гордо подымает вдохновенное лицо, скрестив на коленях длинные худые руки. Чувствовалось с первого взгляда, что это "Божьей милостью поэт." Константин Михайлович не получил должного образования, но много читал и стихи начал писать с восьми лет. А.Н. Майков, назвав Фофанова "самым лучшим, самым талантливым, самым крупным поэтом, приближающимся к Пушкину", посетовал: "В нем сидит необычайное дарование, удивительное чутье, и будь он начитан и образован, это была бы гордость русской литературы".

Несмотря на огромный успех, по достоинству приняв знамя поэзии из рук рано ушедшего Надсона, Фофанов не избежал жизненных трагедий: он унаследовал от отца хронический алкоголизм и психическое расстройство, вся жизнь его прошла в нищете и пьянстве, (особенно последние лет пятнадцать), не миновал он и психбольницы. По собственному признанию, пить он начал с тринадцати лет, а молодость провел в кабаках и притонах.
Современникам Фофанов запомнился глубоко несчастным, приниженным жизнью, жалким, вечно навеселе, осмеянным и так странно несогласующимся с впечатлением от его замечательных вечно-юных стихов. Он был поэтом резких и мучительных диссонансов, безнадежных петербургских туманов, сумрака белых ночей. Между рифмами вы слышите стоны живого человека, и это дороже всего в поэзии - вот за что можно простить автору небрежность и неуклюжесть форм!

Звезды ясные, звезды прекрасные
Нашептали цветам сказки чудные,
Лепестки улыбнулись атласные,
Задрожали листы изумрудные.

И цветы, опьяненные росами,
Рассказали ветрам сказки нежные -
И распели их ветры мятежные
Над землей, над волной, над утесами.

И земля под весенними ласками
Наряжаяся тканью зеленою,
Переполнила звездными сказками
Мою душу безумно влюбленную.

И теперь, в эти дни многотрудные,
В эти темные ночи ненастные,
Отдаю я вам, звезды прекрасные,
Ваши сказки задумчиво-чудные.

Константин Михайлович был добрейшей души человек, имел большое семейство - больную жену (которая, кстати, семь раз побывала в психбольнице от "ужаса жизни"), одиннадцать детей, двое умерли в раннем возрасте. Часто переезжал за неуплату с одной квартиры на другую - только в Гатчине поменял около двадцати. Был всегда рад случайному гостю и никогда никому не отказывал. В любое время дня и ночи он ничуть не удивлялся незнакомцу - напротив, усадит, поставит самовар, сбегает в лавку выпросит в что-нибудь в долг, всегда найдет возможность скромно принять и угостить.

Больше всего на свете Фофанов боялся одиночества. "Когда остаюсь один - не могу, - говорил он. - Сижу вот так с вами, с другим кем-нибудь, и ничего - дышу. А останусь один - и сейчас же начнется... это самое. Мерзко, что кровь-то, кровь сопротивляется, приливает к голове, к ушам, вот-вот наружу бросится. Не испытывали? На людях никогда, ни-ни. Ну-с... За ваше здоровье!"

Часто небольшая комната набивалась почитателями это таланта. Здесь были дворники, околоточный с соседнего участка, хозяин пивной, что за углом, сердобольная булочница, поклонница поэзии, не требующая с Фофанова по счетам, просто бродяги, какие-то студенты, поэты "старой школы", тихий старичок, чей лысый череп закрашен черной китайской тушью, бывший вице-губернатор, отсидевший годы в арестантских ротах, друзья сына - бесталанные поэты-футуристы...

- Тише, - вдруг скажет Фофанов. -Тише, я буду читать.

Весь соткан из лунного света,
Обрызган душистой росой,
Со мною он был до рассвета
И плакал о счастьи со мной.

И призраку молвил я, мрачный:
- Зачем ты - пришелец с луны?
Безжизнен твой облик прозрачный,
И слезы твои холодны.

А призрак в серебряном блеске,
Пугая полночную мглу,
Бесстрастно чертил арабески
Из белых лучей на полу
.
Все ярче в томительном мраке
Зловещий узор выступал,
И в каждом таинственном знаке
Я страшную повесть читал...

Читал он прекрасно - несколько дрожащим, сдержанным, но звучным голосом. От стихов Фофанова постоянно исходил магнетизм, какое-то величие, веющее между строк. Стихи, местами достигающие пушкинской красоты, которые никогда не умрут, пока жив русский язык. Многие слушали их со слезами на глазах.

Темно, темно! На улице пустынно...
Под музыку осеннего дождя
Иду во тьме... Таинственно и длинно
Путь стелется, к теплу огней ведя
.
В уме моем рождаются картины
Одна другой прекрасней и светлей.
На небе тьма, а солнце жжет долины,
И солнце то взошло в душе моей!

Пустынно все, но там журчат потоки,
Где я иду незримою тропой.
Они в душе родятся одиноки,
И сердца струн в них слышится прибой.

Не сами ль мы своим воображеньем
Жизнь создаем, к бессмертию идя,
И мир зовем волшебным сновиденьем
Под музыку осеннего дождя?..

Читал он долго, словно забывшись, и вдруг из этого забытья его выводит голос сына-футуриста: "Папаша, ей-богу же, вы - мраморная муха!" Фофанов в недоумении смолкает, не понимая, в чем дело, и, ничего не говоря, махнув рукой, тянется за бутылкой. Нет, он не был запойным, но постоянно был навеселе, и это делало его на людях порой смешным и даже сказанные им иногда непристойности воспринимались как легкая, безобидная шутка. "Знаете ли, что, схоронив Фофанова, мы схоронили ангела?"- вопрошал однажды В. Розанов. Если отбросить его злой недуг, то Константин Михайлович, в сущности, был ангелом - совершенно безгрешный, он словно парил над землей. Он так и не узнал, что люди лгут, хитрят, завистничают, что есть какие-то правила, по которым живет общество, есть какие-то нравы. Лучшие минуты - вдохновения, писания стихов, - проходили наедине. А все остальное время, то есть на виду, среди семьи, Фофанов совершенно не имел никакого "вида". Он жил своей, обособленной, глубоко и искренно проживаемой жизнью, создав непроницаемую стену между собой и действительностью, иногда утопая в галлюцинациях, призрачном, созданном только для себя мире.

Столица бредила в чаду своей тоски,
Гонясь за куплей и продажей,
Общественных карет болтливые звонки
Мешались с лязгом экипажей.

Движенью пестрому не виделось конца.
Ночные сумерки сползали,
И газовых рожков блестящие сердца
В зеркальных окнах трепетали.

Я шел рассеянно: аккорды суеты
Мой робкий слух не волновали,
И жадно мчались вдаль заветные мечты
На крыльях сумрачной печали.

Я видел серебро сверкающих озер,
Сережки вербы опушенной,
И серых деревень заплаканный простор,
И в бледной дали лес зеленый.

Давно уже нет в живых очевидцев того, как однажды в одном дешевом ресторанчике Петербурга, неподалеку от Гороховой и Садовой, сидели за столиком двое Фофановых. Один - старый, давно не бритый, изможденный, с маленькими, некогда голубыми, теперь уже выцветшими, ничего не выражающими, сильно уставшими глазами и рядом другой - в сюртуке, худой, с гордо и наивно запрокинутой назад головой - копия с портрета Репина. Оба - отец и сын - были изрядно навеселе и, размахивая руками, наперебой читали стихи. Чтение сменялось бестолковым спором о старой и новой поэзии.
- И ты Дантес! - кричал на сына Фофанов. - Что? Новое искусство? Футуризм? Врешь, пащенок! Есть вечная, благоуханная, - и он поднимал торжественно руку, голос его дрожал, слезы навертывались на глаза, - святая поэзия и есть... Фофанов кричал неприличное, - Целуй!- И он тыкал в лицо сыну замусоленную открытку с Пушкиным. - Целуй, а то убью!
А его собственный портрет, сидящий рядом с ним, встряхивал гривой, запрокидывая еще выше голову, и, равнодушно отстраняясь от открытки и отцовского кулака, рассудительным тоном говорил:
- Отстаньте, папаша! Пушкин ваш - пошляк, а вы сами - мраморная муха.

К концу жизни слава Фофанова поутихла, растерялись поклонники и друзья, остались самые верные - Илья Репин, Игорь Северянин, Леонид Афанасьев (почитатель из Павловска) и еще дюжина, не больше. Последние пару лет Фофанов жил в Сергиевом Посаде и часто наезжал в столицу, проведать оставшихся друзей.
Константин Михайлович Фофанов скончался 17 мая 1911 года в лечебнице доктора Камераза, что на Васильевском острове в Петербурге. Перед самой смертью в нем со страшной силой проснулось желание жить. "Не хочу, не хочу, не хочу умирать", - повторял он непрерывно, точно заклинание. До последнего часа своей жизни он не переставал водить рукой по стене, как будто что-то писал: очевидно, творчество не покидало его до самой смерти. Благодаря заботе Игоря Северянина и поддержке князя Ухтомского была исполнена воля Константина Михайловича - похоронить его на кладбище Новодевичьего монастыря. Место выбрали рядом с могилой Врубеля.

Сын Фофанова - Константин Олимпов (псевдоним поэта, приверженца направления "вселенского эгофутуризма") - скончался в нищете и забвении, в Омске 17 января 1940 года. О своем положении перед смертью Олимпов писал так:

Я считаю фунт хлеба за роскошь
Я из чайной беру кипяток
Одолжить семь копеек попросишь
И поджаришь конинный биток...