О Шолохове и Чернышове

Накопала я мемуары и не могу не поделиться.
Давно говорили, что Шолохов "позаимсвовал у кого-то свои эпические романы, а теперь вот это же о "Судьбе человека"
Впрочем, читайте и думайте...


Сообщение Фев 25, 2009 15:48 :: Мемуары
Следующий материал, в котором идет речь об особой категориии военных мемуаров - воспоминаниях узников концлагерей, вызывает много вопросов.

Боюсь, что имя Михаила Шолохова и его место в советской литературе настолько канонизировано, что любая публикация о нем в непохвальном ключе будет воспринята как "тявканье из подворотни."
Тем не менее, считаю необходимым выложить ссылки на повесть
Михаила Чернышева "Побег из Маутхаузена".
(Вступительные статьи Л. Яковлевой и В. Бойко.Там же можно прочесть статьи полностью, без сокращений).
Опубликовано в журнале:
h ttp://magazines.russ.ru/ural/2005/5/che6.html
h ttp://magazines.russ.ru/ural/2005/6/ch4.html
«Урал». Начало в № 5, 2005, Окончание №6
"Настало время.

Всегда под весну я прохожу со старшеклассниками рассказ Михаила Шолохова “Судьба человека”. И вот уже 29 лет, читая с ними о судьбе литературного героя Андрея Соколова, советского военнопленного, узника фашистских концлагерей, рассказываю и о судьбе реального человека — уральца Михаила Ивановича Чернышева, советского военнопленного, узника Берген-Бельзена, Дрютты, Фолленгббостеля, Линца—3, других фашистских лагерей и самого страшного из них — Маутхаузена; узника, не единожды бежавшего из плена, ставшего одним из руководителей международного подпольного Сопротивления, уцелевшего в фашистских застенках, арестованного за то, что выжил в их аду, просидевшего полтора года на Лубянке и пять лет в сталинском ГУЛАГе, написавшего об этом две повести: “Непокоренные” — о пережитом в плену и “Битву за человека” — о наказании за плен.

Рассказываю и читаю им при этом и свой очерк “Всем смертям назло”, напечатанный в двух номерах газеты “Уральский рабочий” — за 9 и 11 мая 1966 года. Я заканчивала тогда в УрГУ факультет журналистики и для диплома мне нужен был интересный очерк. Очерк, всем известно, как березка, хорошо растет и звучит только в России. Для него нужна — судьба. А уже два года знала такого человека, про которого не имели права не знать все.
Знакомство с М. Чернышевым состоялось через моего мужа писателя Альберта Сергеевича Яковлева в Первоуральске, где он писал очерковую книгу о рабочих хромпикового завода. Я была на практике в первоуральской газете “Под знаменем Ленина”. Михаил Иванович Чернышев работал машинистом электровоза на Новотрубном заводе. Ему, как бывшему военнопленному, было запрещено работать в идеологических учреждениях. А к журналистике он был причастен еще до войны. Его тянуло в редакцию. Там и состоялось знакомство, как-то сразу перешедшее в крепкую дружбу на всю жизнь.

Через нас с Михаилом познакомилась Ольга Ивановна Маркова, в то время председатель Свердловского отделения Союза писателей, и другие писатели.
В том году в “Подзнаменке” и “На смену!” написали о нем еще два журналиста — Валерий Анищенко и Вячеслав Беликов. И стал Михаил Иванович вдруг самым популярным и востребованным в Первоуральске участником войны. Его приглашали в школы, пионерские лагеря, на предприятия.
О нем рассказал на телевидении, а потом и по Всесоюзному радио писатель Сергей Сергеевич Смирнов, широко известный розысками уцелевших защитников Брестской крепости, занявшийся затем поисками участников Сопротивления в международных концлагерях. Через иностранных узников он вышел на Чернышева. Михаил Иванович с его помощью восстановил связь с близким товарищем по восстанию в Линце—3, филиале Маутхаузена, Вадимом Бойко, будущим украинским писателем. Михаил оказался одним из героев повестей Бойко.

Но он и сам к этому времени был автором повести “Память хранит”. Документальная вначале, потом она была переработана в художественно-документальную “Непокоренные”, начинающуюся издалека, с детства и юности героя. Она устремлена была, казалось, не столько к тому, чтобы показать муки фашистского ада, сколько к тому, чтобы ответить наконец на тысячу раз заданный ему следователями Лубянки и ГУЛАГа вопрос: “Почему ты не умер, почему выжил, когда другие погибли? На какую разведку ты работаешь?”

Рассказывая о себе и о тех, кто боролся, умирал, но не ломался, не предавал, а благодаря крепости тела и духа выжил, он хотел реабилитировать таких людей не только фактически, но и психологически: показать, насколько они были чище и выше, цельнее и нравственнее тех, кто задавал им эти вопросы.
О том, чего стоили ему эти воспоминания, рассказано в его дневнике: “Писал я ее кровью сердца; все пережитое в фашистских застенках снова картина за картиной проплывало в моем воображении, иногда я не выдерживал и плакал…”

Прошло еще семь лет. Приблизилось 60-летие Великой Победы. Подошло время опять читать в классе “Судьбу человека”. Я снова рассказывала о М. Шолохове, о М. Чернышеве. И о том, как, написав повесть о пережитом, Михаил Чернышев повез рукопись для прочтения и рецензии лучшему, по его мнению, писателю страны Михаилу Шолохову.
Я знаю об этом факте со слов Михаила Чернышева уже сорок лет. Знаю. Но… не могу простить себе тогдашнего непрофессионализма. Я не сохранила черновиков своего очерка, записей его устных рассказов и, главное, — не уточнила дату его поездки к Шолохову, собственно, год. В молодой жизни не хватало времени додумывать и взвешивать факты.

И к разговору об этом мы не вернулись в то время, потому что в конце 70-х Чернышевы переехали из Первоуральска в Саранск. И в редких письмах и звонках мы извещали друг друга о событиях глобальных — рождении внуков, смерти мужей; в 1986 году умер А.С. Яковлев, в 1990 — Михаил Иванович Чернышев.
Михаил Александрович Шолохов умер в 1984 году. При его жизни я следила за всеми его выступлениями и публикациями, надеясь, что он когда-нибудь к случаю сам расскажет о том, что был у него в Вешенской бывший военнопленный с рукописью.
Не сказал.

А после смерти нашлось много прототипов Андрея Соколова. Один летчик писал, что именно он так бежал из плена и это он у коменданта лагеря пил три стакана водки, не закусывая.
Эти публикации задевали, и нерассказанная правда о встрече двух Михаилов заставляла вспоминать и думать.
На черновике рукописи, которую мне пришлось читать в момент написания очерка, стояла дата: 1956 (Лидия Игнатьевна, вдова Чернышева, подтверждает наличие в архиве первоначальной черновой рукописи с такой датой).
Я вспоминаю и наши разговоры с Михаилом 1964—1966 годов. С юношеским максимализмом я допрашивала его (не уточняя даты встречи — наивность), почему М. Шолохов никогда не упомянул, что вы давали ему рукопись. И Михаил Иванович отвечал так: никаких претензий у него к Шолохову нет. Рассказ всемирно известного писателя привлек всеобщее внимание, что вряд ли бы удалось безвестному автору. Да и повесть бывшего военнопленного вряд ли могла тогда быть напечатана.

Но это умолчание о встрече не шло у меня из головы. Формально было к чему придраться. Михаил все же больше журналист, чем писатель. Ему не дали заняться делом, к которому была тяга: не за письменным столом, а в кабине тепловоза пришлось ему трудиться до самой пенсии. Но то, о чем он писал, и не требовало ни метафор, ни вымысла. За столом такое не выдумаешь. Это надо было пережить.

Судя по дневниковым записям, он сам сознавал это. Возможно, и поэтому хотел знать о рукописи мнение Шолохова. Он говорил, что в Вешенской у писателя было два секретаря (и это понятно, Михаил Александрович был не только всемирно известным писателем, но и депутатом Верховного Совета, членом ЦК партии — огромная переписка). Чаще всего “ходоков” до него принимали они.

Но, узнав о визите бывшего военнопленного с рукописью, он принял его сам. Они беседовали, и писатель согласился оставить рукопись для прочтения и отзыва. У меня в памяти остались слова Чернышева, что отзыва он не получил.
Была ли эта встреча в 1956 или в 1958 году? Возможно, сведения об этом есть в архиве М.А. Шолохова? Дело сорокалетней давности. Почему я не задала тогда вопрос о дате встречи так ясно, как теперь, чтобы получить четкий ответ. Думаю, было сказано что-то такое несомненное, что не вынуждало его задавать. Почему я 20 лет ждала, что писатель расскажет об этой встрече?

Весь облик Чернышева — могучего русака, хорошо сложенного и крепко сшитого, способного физически выдержать многое; со светло-голубыми глазами, которые при грусти казались чуть присыпанными теплом, — в моем сознании всегда совпадал с обликом Андрея Соколова из рассказа, к которому я обращалась каждую весну. А главное совпадение — в целом в характере, в типе.
Совпадают главные факты — побеги, ужесточение после них последующих лагерей, вплоть до Маутхаузена, с его страшной лестницей в 186 ступеней. В частностях совпадений нет или мало. Соколов старше, у него другая довоенная и послевоенная биография. Он приходит к своим иным путем.

У Шолохова — никакого подпольного международного Сопротивления, никакой опоры на советский патриотизм, коллективизм, у Чернышева, и в этом он был убежден до конца совершенно искренне, на них как на главных опорах покоилась стойкость советских военнопленных. Никакого упоминания о Сталине, но советская власть и коммунисты как главные организаторы сопротивления фашизму — это у него неоспоримо. И фашисты в первую очередь через доносы выявляли и уничтожали политруков — об этом пишет и Шолохов.

И все-таки в “Судьбе человека” с его эпическим размахом вся конкретика отброшена, даже лагеря названы не поименно, а по месту расположения — в Тюрингии, например. Вся опора у Соколова на общечеловеческие ценности: дом, жена, дети, работа — и на память о них.
Как будто намеренно, в пику чему-то убрал Шолохов все, что шло от советского, коллективного, идеологического.

Во второй части “Поднятой целины”, которая дописывалась в эти же годы, похоронил он окончательно исполнителей воли партии в коллективизации Давыдова и Нагульнова — отпел им “донскими соловьями”. Вручил бразды колхозного правления гуманистам Разметнову и Майданникову (тоже говорящие фамилии) и закончил тему коммунистического строительства навсегда.

Недописанная книга “Они сражались за Родину” не пошла, как будто не хватило фактуры и истинного, на уровне “Тихого Дона”, проникновения в стихию Великой войны.
За три года до смерти Михаил Чернышев звонил из Саранска. И тогда я напрямик спросила его, не пора ли рассказать правду о встрече с Шолоховым. Михаил ответил: “Не надо. Он мне тогда помог”. Сказал, что чтит Шолохова.
По телефону не с руки было спрашивать, как помог, а хотелось. Собирались встретиться и поговорить.
Не успела. Он умер, можно сказать, на ходу от сердечного приступа.

Из дневника Михаила Чернышева :
16 мая 1959 г.
"Шолохов поступил со мной, как поступает человек с ненужной в его комнате вещью, т.е. выставляет ее, чтобы она не мозолила глаза и не мешала. Видите ли, у него нет времени ознакомиться с повестью, и он советует отослать ее в какой-либо ежемесячник, по моему собственному усмотрению.
Послал в “Новый мир”, получил рецензию за подписью [неразборчиво]. Он положил меня на обе лопатки, но признал, что я достаточно знаю материал и владею достаточно словом, чтобы описать все виденное мною в фашистских застенках."
Оставим суду истории связь образа Андрея Соколова с реальным героем — Михаилом Чернышевым. Если встреча двух Михаилов состоялась после опубликования “Судьбы человека”, то, прочитав рукопись, познакомившись лично с Чернышевым, Шолохов должен был воскликнуть: “Ай да, Пушкин, молодец!” — так гениально угадан тип и характер писателем, который не был за колючей проволокой, а ссылается в рассказе лишь на дорожный разговор с тем, кто, как и Михаил Чернышев, прошел испытание бездной небытия.
Или он в самом деле не читал его повесть? Тогда просто жаль.