Война, жизнь, смерть и Любовь глазами девятилетней девочки.

ВСТУПЛЕНИЕ

Зима. Декабрь 1941 года.
В деревню пришел карательный отряд. Всех людей согнали в баню.
Ни у кого и сомнения не было, что нас или сожгут или расстреляют.
Но, оказалось, что нужны были рабочие по расчистке снега на дорогах. И все должны были жить в одном месте.
Мужикам было разрешено смастерить трехэтажные лежанки.
Народу было много, поэтому топить не было нужды.
У дверей всегда стоял часовой с автоматом. Мы были предупреждены о том, что выходить без дозвола нельзя.
Еду выдавали раз в день, и только работающим людям.

Нас у мамы было двое. Брат был на год старше меня. А мама была беременна. Когда папа уходил на фронт, они еще и не знали об этом.

Днем в бане оставались только дети, да немощные старики.

ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ

И вот одной женщине поздно вечером вздумалось пробраться к своей хате,
чтоб вытащить припрятанное сало. Очень уж ей хотелось накормить своих мальчиков.
Битый час ее отговаривали. Стращали тем, что дети могут остаться сиротами.
Но все бесполезно. Она все равно побежала.

Ну, и куда она может убежать от автоматчика? Он подстрелил ее сразу. Поднялась тревога. Налетели немцы. Стали пытать ее раненую в предбаннике. Говори, мол, куда бежала ночью, кого предупредить хотела.

Долго били ее. Она кричала и просила о помощи, но кто мог осмелиться выйти, да и чем бы помогли. Плакали все, я уже не говорю о ее ребятах. Они рвались к маме, а тетеньки держали их. Смотреть на это невозможно было.

Через полчаса все стихло, наверно она умерла.
Но на этом все не закончилось.

Они вошли к нам и приказали всем в ряд стать на колени. Дали 3 минуты, на то, чтобы мы ответили, куда она хотела бежать, в противном же случае они будут стрелять через одного, пока кто-то не признается. Про сало они ничего не хотели слушать. А, поскольку другого ответа не было, они начали стрелять. Мы с мамой не были рядом. И за те три минуты я успела просчитать, что выстрел приходится именно на маму. Я не могу вам сказать сейчас, почему я не думала о брате, почему я не думала о себе. Мне очень хотелось, чтобы моя мама осталась жива! Я даже больше думала о том не родившемся ребеночке, чем о себе. Боже! Как же мне хотелось, чтобы моя мама осталась жива!

Когда они стали стрелять, я начала вслух молиться. Я говорила что-то Богу, я просила, чтоб Он пощадил мою маму. И чем ближе они приближались к ней, тем громче и неистовее я молилась. Старший немец услышал, подскочил ко мне,
и пнул сапогом в грудь так, что я отлетела к стене. Потом он еще выругался, и все немцы ушли вместе с ним.

А я потеряла сознание.
Наверно от счастья, что моя мама осталась жить.


ИСТОРИЯ ВТОРАЯ

Все та же баня, та же зима, но уже 42 год.
Как не пыталась моя мама уберечь нас от чесотки, но, при таком скоплении народа,
это не возможно было. Я заразилась.

Какой-то мужик с другой деревни принес ей на работу бутылку с какой- то жидкостью.
Он разъяснил маме, что это сильное средство, и как его надо развести. Но надо было знать мою маму, она же хотела, чтобы уже наверняка.

Развела она, как ей вздумалось, да еще чего-то добавила.
Когда смазывала, меня жгло как огнем.
Я просила, мол, мама не надо, но она еще и приговаривала, мол, буду знать, как лазить куда не следует. А, куда не следует она и не говорила.

И не успела она намазать мне ноги, как увидела, что натворила.
Я вся стала, как сплошной волдырь.
А, поскольку я стояла, то было похоже, что на меня надели полиэтиленовый мешок.
А мне уже больно не было. Но мама начала голосить, и мне ее было очень жаль.
Она бегала вокруг меня, причитала, но не знала что надо делать.
А время было позднее, и все были на месте, но никто ничем не мог нам помочь.

А я все стояла, потому, как ни сесть, ни лечь не могла.
Люди уже хотели ложиться спать, но разве под мамины вопли кто-нибудь бы уснул?
Да и я стою … тут…

Мне всех было жалко, но больше всех маму.
И мне казалось, что я временами выпадала из жизни. Почему я не падала, я не знаю. Должно быть из жалости к маме. Когда она, наконец-то поняла, что криком ничем не поможешь, остановилась и замерла. И, казалось, ситуация была безвыходной.
Но надо знать мою маму.

Она вдруг сорвалась с места и побежала на улицу. Все люди даже ахнуть не успели, как за ней закрылась дверь. Тут вопеть стала я. Все ждали выстрелов.
А я громко молилась! Кто-то увидел в окно, как она побежала в сторону комендатуры.

Дальше из рассказа мамы.

Она сама не помнила, как влетела в комендатуру, и, уж конечно, не понимала, да и вряд ли думала о том, почему в нее не стреляли часовые. Она, сходу бухнулась на колени и стала кричать что ей нужен доктор.

Конечно, подлетели охранники, схватили ее под мышки и хотели вытащить на улицу.

И Бог знает, чем бы все это закончилось, но надо было такому случится, чтобы в это время там был доктор. Он махнул охранникам, чтоб отпустили. И через полицая пытался выяснить у мамы, что же все – таки произошло.

Вероятно, он понял, что без очень важной причины женщина не смогла бы совершить столь отважный поступок. Маму отпустили. И сказали возвращаться в баню.
Доктор взял с собой двух солдат и поспешил за ней.

А я, как вы понимаете, все стою. И не теряла сознание, только лишь из-за страха за маму.
Мама буквально ворвалась в баню. Все были в шоке от того, что она все еще жива, и никто не мог вымолвить ни слова.

Через пару минут вошли немцы.
Все люди очень испугались. Подумали что из-за поступка мамы их всех расстреляют.

Немецкий доктор посмотрел на меня, потом потребовал показать то, чем мама меня смазывала.
Когда он исследовал содержимое бутылочки, он сказал, мол, матка-дура, и, покрутив у виска, вышел на улицу. Все были в недоумении, никто, конечно же не мог спать. А я, как вы понимаете, все стою, и периодически выхожу из жизни, в которую меня возвращают громкие мамины стоны.

Через какое-то время немцы вернулись с жердями.
Пока доктор меня смазывал, солдаты делали что-то вроде гамака.
Эта мазь, или скорей жидкость, которой он меня смазывал, так сильно пахла яблоком, что мне хотелось вырвать из его рук бутылочку и отхлебнуть.
Потом доктор положил меня в гамак, и я больше ничего не помнила.

Очнулась от его голоса.
Доктор вытащил меня из гамака, и опять смазал этой головокружительной жидкостью.
Через пару дней он приказал освободить для меня какую-то кровать, и подал маме чистые простыни,которые принес с собой. Два раза в день доктор приходил и кормил меня той едой, которую приносил с собой. Может быть это было то что ему выдавали, как паек? Кто может это знать. Но, даже передать не могу, как же это было все вкусно. Мне так хотелось оставить что-нибудь для мамы и брата. Но доктор никогда не уходил, пока я все не съем.

Он постоянно мне что-то рассказывал. И, может быть, вам это покажется странным, потому, что говорил он по-немецки, но я его понимала.

Он показывал мне фотографию, на которой был он, его жена и двое деток. Мальчик и девочка. Все они мне казались безумно красивыми. Доктор говорил, что, когда закончится война, я приеду в Германию, и он познакомит меня с его семьей. И так он приходил ко мне целый месяц, хотя, я быстро выздоровела.
А однажды он сказал мне шепотом, что, мол, Гитлер капут.

Я всегда знала, когда он придет, и старалась утром к его приходу умыться и привести себя в порядок. И он всегда улыбался и хвалил меня. Называл он меня Натали.

А я думала, как хорошо, что мама не намазала мне еще и лицо.

Однажды он пришел в то время, когда я его совсем не ждала. Он принес мне самые маленькие, какие только мог найти, ботинки, носки, одеяло и еду. Это было тонкое одеяло, и он сказал, чтоб мама сшила мне из него платье. Потом он сказал мне, что они уезжают куда-то, и его не будет три дня. И вот, когда наступит этот четвертый день, я должна смотреть в окно, когда услышу звук машины. Но, если его не будет, то мол, мне передадут его фото и я тогда пойму, что его уже никогда не будет.

И, когда наступил этот четвертый день, я, не дожидаясь звука машины, торчала у окошечка, которое было над моей кроватью.
И машина действительно пришла, и из нее вышел высокий худой немец, как мне подумалось, что не иначе, как генерал, а может капитан, так перед ним бегали немцы. Но я не понимала в этом, а из взрослых никого не было.

Когда он входил в дверь, ему нужно было здорово пригнуться.
Он, окинув взглядом баню, подошел именно к моей кровати. Думаю, что он выбрал самую чистую. Когда подошел, то спросил лишь одно слово, Натали?
Я, молча, кивнула. Он полез во внутренний карман, достал фото и протянул его мне.

Несколько секунд, а, казалось, что вечность, я смотрела на это фото, боясь до него дотронуться, словно, пока оно еще в его руках, то это неправда.

Потом какая-то страшная боль появилась у меня в животе, и я закричала. Я закричала не от боли, нет ... а потому, что поняла, что доктора уже нет, и, что ничего уже не изменить. Я подалась вперед и стала колотить руками этого длинного немца, который стоял передо мной, как вкопанный.

Я била его кулачками, что было сил, словно только он и был во всем виноват. Я била его кулачками и кричала: « Нет! Нет! Нет!» Я кричала так, что все дети попрятались под лежаки, думая, что немец будет стрелять. Я била его кулачками пока не обессилела, а немец все стоял, как вкопанный. Обессилев, я в рыданиях опустилась на кровать.
А через пару мгновений я подняла на немца глаза, с криком: «Пусть это будет неправда! Ну, пожалуйста, пусть это будет неправда!» И вдруг я увидела, что этот немец плачет ... По его щекам текли настоящие слезы. И он снова полез во внутренний карман, и я подумала, что за пистолетом, и что сейчас он точно меня убьет. Но он достал сверток, перевязанный бечевкой, и протянул его мне. Я ударила руками по этому свертку.

Но как же он, этот немец, не понимал, что мне не это нужно, что мне нужен был живым мой друг!
Он поднял с пола сверток, положил на кровать и, молча, вышел.
В тот же день часовой был снят; а назавтра утром Карательный отряд покинул нашу деревню.

Уже потом, став взрослой, я часто думала, о чем же тогда плакал немец, стоя у кровати белоруской девочки.
(Записано со слов мамы и бабушки)