Лето в деревне

Соня, посмотри что я нашел! - закричал я, спускаясь с чердака сарая.
Соня - моя старшая сестра, ей зимой будет уже шестнадцать, а мне исполнилось только двенадцать. Мы все лето гостили у дедушки в деревне.
- Глянь Соня, мне кажется, здесь что-то интересное, - и я протянул ей синюю тетрадку, где на обложке было красиво выведено: "Дневник".
Первый лист тетради был наполовину вырван, на торчавшем клочке осталась часть непонятного рисунка. Перебирая страницы, Соня задержалась на одной и стала читать вслух:
"Вам удивительным образом повезло, - сказал Моисей, - Город лишил людей искренности, они почти утратили чувства, эмоции, а это все равно, что - умертвить душу."
Мы переглянулись, Соня, жадно разбирая, словно наспех, неуверенный почерк, стала читать дальше:
"Город не располагает к уединению, а без этого вы не приблизитесь к пониманию самого себя. Это не значит, что надо бежать сломя голову, подальше от всех, нет, нужно попытаться говорить с собой о себе. Важно научиться думать и разуметь, а это, поверьте, молодой человек, не одно и тоже."
- Интересно, чей это дневник... И кто такой, Моисей? - не ожидая ответа, спросила меня Соня.
- Читай дальше, спросим потом у дедушки он наверное знает, - с нетерпением просил я.
Соня перемахнула пару страниц.
"Среда. Сегодня очень сильный мороз. После уроков я зашёл к Моисею в котельную. Он напоил меня горячим чаем... Помолчали. "Я дико завидую вам, - вдруг оживился Моисей, - У вас еще не выветрились - непосредственность, чувства, вы ещё можете вылепить себя, пока не лживы, пока ещё теплиться искренность, ещё жива душа... Мне будет очень жаль, если вы попадете в чужие жернова, станете своим. Жернова должны быть только свои, собственные.... Поймите, дорогой, я об элементарном, и в тоже время сложном - то, что составит или может составить вашу бытность... Ужасно важна одна вещь - если вы вдруг почувствуете, пусть краем сознания, или интуитивно, что есть какой-то другой, вами не осознанный до ясности мир, то это уже, в каком-то смысле победа, и есть возможность идти дальше в глубь сознания этого мира."
- Сонь, ты что-нибудь понимаешь?
- С трудом, скорее, почти ничего, - отозвалась Соня.
- Я тебя умоляю!.. Пойдём к деду, он все нам прояснит, прошу тебя, - почти взмолился я, - Хочется узнать... Интересно же понять, что здесь написано и кем.
Дед возился за домом с рыболовными снастями. По утренней зорьке мы собирались на рыбалку.
- Николай Петрович! - полушутя, полусерьезно окликнула Соня деда. Дед встрепенулся и удивленно спросил:
- А почему так официально, или я уже не дед ваш? - и, улыбаясь, потрепал меня по голове.
- Слушай дед, я серьезно, мы тут такое откопали, - и Соня торжественно повертела перед ним тетрадью.
- Ну-ка, ну-ка, что это? - не на шутку заинтересовался дед.
Усевшись на лавочку, он стал внимательно перебирать страницы.
- Почерк как-будто бы знакомый... А вот тетрадку я вижу впервые, - неопределенно, пожав плечами, добавил он.
- Ну, не тяни дед, чей это дневник? - дернув его за рукав, я посмотрел ему в глаза.
- Это дневник, вероятней всего, Илюши - вашего отца. Он ведь здесь жил одно время, учился в школе... После десятого уехал в Ленинград поступать в университет.
- А кто такой Моисей? - спросила Соня.
- Моисей?.. А вам кто о нем сказал? - как-то нервозно, показалось, спросил дед, и немного подумав, протяжно добавил:
- Весьма и весьма достойный был человек... Жил тоже здесь когда-то, - и как-то нехотя, словно через силу продолжил, - Его еще до войны из Ленинграда выслали сюда на поселение. Родные от него отказались. Жил он здесь одиноко, работал в школе истопником, и так разное, что починить, смастерить... Звали его Григорий Моисеевич Лившиц... И, надо сказать, во всяком случае мне так казалось, что он смотрел на свое положение без горечи и сожаления. Невысокий, щуплый такой, седоватый, намного старше нас. Глаза как искры, смотрит - никогда взгляд не отведёт - так и сверлит, аж оторопь берет, как есть - интеллигент... Все - "вы", да "вы"... Немного подумав, дед вытер ладонью лоб, и тихо сказал:
- Расскажу я вам один случай связанный с ним... Как-то зимой ночью, а мы тогда жили на окраине деревни, кто-то тихо постучал в окно. Ну, проснулись, Полина - бабушка ваша к окну, кто, мол, там?.. А за окном метель, ничего не видно, темень такая, что... Снова стук, она спрашивает: - Кто там, чего надо? А оттуда тихо так: "Полина Александровна откройте срочно, только лампу, пожалуйста, не зажигайте." Открывает, и тут заваливается весь в снегу, едва дыша, Григорий Моисеевич. "Простите, ради Бога, - говорит, - Не мог я раньше, только недавно узнал... Завтра комиссия приезжает, ревизия будет у Вас, если недостача, то уж точно посадят, даже и думать нечего. Время-то непростое, сами видите... Я знаю, Вы женщина очень честная... Никогда никого не обвешивали, не обсчитывали, всегда всем давали в долг. Обидно будет, жаль, да и дети никак еще... (Полина - то продавцом работала.) Скажите, сколько денег не хватает у Вас в кассе?.."- спрашивает он. "Ну, не знаю... Может рублей тридцать, не больше," - растерянно отвечает. Он достает из кармана деньги, - "Вот, - говорит, - Возьмите, и не беспокойтесь, будет возможность - вернете." И тут же, быстренько за порог, назад в метель...
Вот так мы и сблизились с ним. Стал он забегать к нам, посидит отогреется, чайку выпьет, расскажет что-нибудь интересное. Много чего знал, грамотный был, не то, что мы. Как-то сидим, беседуем, и он: "Вот, мол, Достоевский говорит, что русский народ какой-то особенный. А я - возражу... Вы, возможно, меня осудите, но я, убейте, не могу думать иначе... Понимаете, Николай Петрович мы несколько заигрались от впечатления, напустили розового тумана... Народ как народ, такой же как и другие, все в нем есть: и жестокость, и милосердие, и предательство, и раболепие... Вы читали, - спрашивает, - "Записки из подполья" Достоевского? Если нет, то обязательно, "Идиота" - тоже. Нельзя, - говорит, - мыслить, не прочитав это, там все и обо всем."
- Я потом много думал над тем, что он говорил, - после недолгого молчания, сказал дед, - И понял одну вещь - это то, что в какой-то момент важно остановиться и замереть, пусть все идут, а ты "умри" во времени, пропусти через себя это мгновение... Мы живы, только в те моменты, когда в нас звучат интонации, некие вибрации души, а в остальное время мы отсутствуем в жизни...
Я и Соня слушали деда, раскрыв рот... Чуточку помолчали, и вдруг...
- Ты подумай только, а я ведь и не знал ничего! - радостно воскликнул дед, читая дневник, - Послушайте:
"С утра был дождь, с папой играли в шахматы, потом читал книгу. После обеда дважды, нарочно прошел мимо ее дома, но ее не видел." Дед поднял голову, приятно сглотнул что-то теплое, - Интересно, о ком это сын пишет? - и вновь наклонился, разбирая детский почерк.
"Зато вчера, когда неожиданно встретил", - стояло дальше. "Мы почти переглянулись. Моя радость, моя прелесть..."
- Какая жалость, - прошептал дед, - Вряд ли я теперь уже узнаю...
"Сегодня первый осенний день. Она, вероятно, уехала, а я с нею так и не познакомился. Прощай, моя прелесть. Я ужасно скучаю..."
- Он никогда не говорил мне об этом, - вспоминая, дед потирал рукою свой лоб. Затем он встал, как-то растерянно потоптался на месте. Задумался... И, снова сев на лавку, вдруг глухо сказал:
- Знаете, а ведь Полина Александровна, одно время была им увлечена... Очень и очень... да еще как! Даже пыталась уйти к нему...
Повисла какая-то тяжелая пауза. Соня, пытаясь смахнуть неприятные воспоминания, обняв деда, нежно зашептала ему:
- Дед, ну что ты, все же хорошо... Мы рядом, любим тебя, ну не грусти!... Не надо, дедуль...
- Да-да, - оживился дед, - Это я так, слабость... иногда полезно взгрустнуть!
- Дед, а что с Моисеем стало? - поинтересовался я.
- Григорий Моисеевич упокоился здесь на деревенском погосте, как и ваша бабушка. Кстати, лежат они почти рядом.