Мои призраки детства (письмо сестре)

Ириночка!
Сегодня 24 апреля 41 год назад не стало Мамы.
Я чего-то вспомнила о родительской свадьбе.
24 октября 1948 года они поехали венчаться в Слободку. Вначале я думала, что это Слободка в сторону Белой Холуницы. Нет. Была Слоболдка еще в сторону Совья. И там была церковь. Они там венчались. Почему не в нашей городской? Не знаю. Но четко помню, что в Слободке. То ли мама, то ли бабушка, а может папа говорили об этом.
Вначале с утра расписались в ЗАГСе и на этой же лошади, благословленные бабушкой большой фамильной иконой, которая потом у нас висела в красном углу, уехали, чтобы встать под Венец. Под венчальные Короны, которые их сделали единым целым перед Богом и людьми до гроба...

24е число для мамы было каким-то решающим. 24 октября 1948 года - замужество и венчание, 24 апреля 1950 года они с папой утвердили на мамино имя проект нашего дома, в котором потом родились и росли все мы, 24 апреля 1960 года она вышла на работу после 11 лет перерыва по уходу за всеми нами. Родив шестерых, двоих младенцев похоронив... Отработала 18 лет... день в день. 24 апреля 1978 - смерть.

В венчальной иконе лежали их свечи. Та, что была мамина - она чуть-чуть короче. Быстрее сгорела. Папа все время говорил: «Мати, ты наперед меня умрешь, года на два, а я следом за тобой. Куды я без тебя-то».
Так и случилось. Не стало мамы на Пасху. в ее 52 года. Папа остался один.

Мама за ним приходила. Как ему казалось. Кошка у нас сама себе открывала двери из избы в сени, он знал это, но ему в ночи, когда кошка отрывала дверь, виделась мама, она приходила и стояла у окна около комода, горестно сложив руки.
«Николай, батюшко, пошли со мной, тебе тут совсем плохо. А там у меня хорошо»
«Танька, я ведь все понимал, что этого не может быть, а ничего не мог поделать. Я ее видел.» И мама каждую ночь приходила к нему.

Можешь себе представить, Ирина, в каком аду он жил, с каким предвестником гочного страха шел домой, чтобы лечь спать.

Когда папа мне это рассказывал, мне вспомнились свои ужасы.

Одно время, лет с 11-12 млилась Надька Лепунова - младшая дочь Анфисы Лепунихи, бабушки Светки Санталовой. Надьке было 25 лет, она уехала в Котлас, там работала и жила на квартире. К ним приходил один уголовник лет 60. Они вместе играли в карты, шутили, Надька красивая и веселая была, ее озорные глаза всегда полнились смехом и искорками. Этот старый уголовник вообразил себя Мечтой всех девушек и стал предлагать ей выйти за него замуж. Да зачем он ей? Она шутила, что вот подумает и, может быть, согласится. С такими шутить нельзя! Однажды он ее поймал, что говорил, чего требовал, никто уже не скажет. и что он с ней делал, перед тем как убить - неведомо. Зверски убил.  Изнахратив всю грудь отверткой. Еще и с вывертами. Нанес 9 ран. Это не ножом. Тупой Отверткой! С какой изуверской силой надо было ее убивать! Сколько злобы в себе иметь, чтобы решиться лишить человека жизни...

Мы бестолковые тогда на всякие похороны бегали. Чего нас туда носило? Может, как всем и во все времена, не хватало зрелищ? И нам то ли их квартирантка, то ли сама мать, приоткрывала ворот платья и показывала эти страшные раны. Меня туда черт принёс в самом начале, когда гроб и ее вещи привезли машиной с вокзала. И нас ребятню Анфиса попросила помочь вещи перетаскать в дом. Как ты помнишь, их дом стоял на отшибе, от основной Советской улицы надо было пройти по тропиночке над вешним берегом Спировки. Наверное у них на адресе стояла улица Встречная. Тропиночка тонкая, песчаная и долгонькая. Все уже идут от дома к машине, а я только туда. И всегда получалось, что я одна заходила в ограду. В первый раз мне досталось ее пальто, донесла его до сеней. Морозом ужаса и страха всю спину охватило и, если бы была волком, то видно бы было, как вся шерсть вздыбилась на холке. А во второй раз несла бидон и смогла заставить себя зайти только в ограду. Меня трясло от страха. Мала была, учились в 5 классе.

Ты наверняка помнишь, их дом стоял на отшибе над речкой, рядом с Чирковским домом, окнами глядел на Спировку и прибрежный луг. Пройти можно было только по тропке по верху берега, остававшегося сухим в разливы. Это как идти к Люде Федоровой от Платуновского и Чирковского домов вдоль Спировки, от федоровского огорода Лепуниху отделял ручеек, едва сочившийся летом и становившийся речкой по весне.

А еще позже принесло меня туда в день похорон. Как будто тянула туда какая-то неведомая сила. Семья пошла в церковь отпевать Надину душу. Квартирантка оставалась с ней, варила еду в печи для поминков, и ей надо было пойти по воду к колонке. А это, как ты знаешь, не близко! Попросила меня остаться. Нельзя покойника оставлять одного. Я бестолковая и согласилась. Стыдно было отказаться. Стояла в комнате наедине с гробом и шелохнуться боялась! Руки-ноги онемели! Мне все казалось, что Надька дышит. Она лежала сама на себя совершенно не похожа. Видимо столько страха и боли, перенесенные перед смертью, совершенно изменили ее внешность... Мне все казалось, что еще чуть-чуть и она встанет из гроба и вцепится в меня. Хотя при жизни она была доброй, веселой девушкой, работавшей на мебельной фабрике. Работала бы и дальше. А вот поехала из дома. Зачем? За своей смертью. Страшной смертью. Хоронили ее в фате и подвенечном платье на высоких каблуках. Почему такой обычай? Если не успела еще замуж выйти, то в подвенечном платье в гроб кладут. А вышла, то платье кладут к ней в гроб... Что это за обычай?

Я еле дождалась квартирантку. Рванула оттуда, прибежала домой и все! Началось! Она мне стала корзиться (видеться) в каждом темном углу. Я залезла на свою кровать, сжалась в уголочке, трясет от страха, и кажется, что Надька притаилась под кроватью и сейчас, вылетит, опрокинув, поставив ее на дыбы и удавит меня! Я боялась пойти за печку. Начались мои изнуряющие каждодневные страхи... Боялась позже, вбив себе в голову, что она постоянно сидит под моей кроватью. И стала она меня преследовать. Преследовать повсюду и днем и ночью. Когда я шла из школы, я боялась проходить мимо забора, огораживающего строительство детсада, под горой ниже Платуновского дома, в этом заборе была проломлена дыра и мне казалось, что она караулит там, сейчас вылетит из той дыры и задушит.
Я боялась ложиться спать, боялась выходить в сени, боялась ходить в туалет на крыльцо. Меня просто трясло от страха. Парализовывало. Во сне она мне постоянно снилась. Не успели глаза забежать, как она меня уже караулит из-за какого-то угла.

Однажды приснилось мне, что мы с мамой пироги стряпали. Мама мне говорит, чтобы я пошла в чулан за противнями.
«Мам, я боюсь. Меня Надька там прикончит»
«Надоела ты мне со своими фантазиями! Иди, кому сказала!»
Я заревела, но пошла. Пироги куда-то класть надо. Они подойти должны, расстояться, прежде, чем их в печь поставить.

Только захожу в чулан, и сразу же слышу за собой скрип двери. Это Надька вошла за мной, закрыла дверь на вертужок и ко мне, отрезав возможность побега. Я в западне.
Руки тянет к шее и требует свой паспорт. Я, отступая назад, допятилась до самой стены, где у нас сундучок с ношеной одеждой стоял. Стала прятаться в лОпоть (одежду), что на стене висела. Она нашла мою шею и  начала душить, требует от меня паспорт, который у нее в пальто во внутреннем кармане лежал, что ее в эту жизнь без него не пускают, а ей жить очень!!! хочется!!!

Душит, и я начала хрипеть. Задыхаться. Воздуха нет.  Мама услышала это, вскочила, ввернула лампочку, разбудила меня, трясти начала, только тогда мне воздух начал поступать, дала воды, я в рев, что больше никогда не стану спать, что Надька меня каждую ночь караулит и скоро совсем удушит. Сегодня не додушила, так завтра додушит, если засну!

Мама на работе рассказала об этом.
- Тоня, не шути с этим. Потеряешь девку-то. Это очень серьезно. Покойницу надо отвадить.
Сказали, чтобы я три ночи с мужиком поспала. «Пусть с отцом спит. А ты на ее кровати поспи. Гони эту Надьку». Мама пришла с работы, ласково со мной поговорила, успокоила. Сказала, что папа защитит.

Я очень боялась заснуть, а вдруг Надька папы не испугается??? Что тогда? Умирать!  Одна дорога...
Стала засыпать... и та уж тут, как тут. Но ко мне подойти не может!!! Как у Гоголевской ведьмы - не может переступить незримую черту! Ругалась, кричала, стращала! А поделать ничего не может!!! Нет ей ко мне доступу. И расстаяла... Папка меня оберег от нее. Защитил, заслонил. Я на вторую ночь уже смелее стала засыпать. Выспалась так хорошо, как давно уж не сыпАла. А на третью сказала, что сама на своей постелил усну. И уснула.
Были во мне отголоски страха. Трепыхались, как цыплята от вида коршуна. Но того - смертного, парализующего и ноги и мозги страха, больше не приходило.
Вот и не верь бабским забубонам.

А рассказывать это я стала тебе от того, что прекрасно понимала папу, когда ночью он просыпался оттого, что к его кровати тянуло холодом от дверей, открытых кошкой, появлялся образ мамы, стоящей напротив него около комода, звал его в могильную стынь, а защитить папу было некому... в доме не было никого. Одинешенек.  Я должна была выехать из Черкасс в день его смерти.  У меня был билет на 10 сентября 1980 года. Не успела. Не спасла. Не защитила, как когда-то он меня защищал... А купи бы мой Саша билет на Киров на несколько дней раньше...


АНФИСА

Вспомнился мне Анфисин дом во всех деталях. Дома на Зимовке были основательными - старые дома, построенные еще до появления наших родителей в этом почти деревенском, просторном районе Слободского, отрезаемом по весне разливом нашей речки от "города", так мы назвали центральную часть.
Дом стоял на отшибе, и угол огорода у них постоянно в паводок вырывали, потому что рабочие, ходившие на Металлист, чтобы не начерпать в сапоги воды, старались влезть на нижнюю перекладину забора, держась за штакетник, и пройти по ним цыплячьим шагом до сухого места повыше. Да бывало, что вместе с вырванной штакетиной хлопались матерясь в вешнюю холодную воду нашей взбухшей Спировки.

Ограда у Лепуновых была большой. У Анфисы было трое детей. Сын и две дочери. Муж, как у всех, остался где-то на великих полях войны. Старший сын Георгий, все звали его Гера, был высоким, темноволосым, наверное в отца. А дочери светловолосые, невысокие, обаятельные. Гера - не столь часто встретишь такое имя. Именно поэтому я и запомнила его. Он женился, привел красивую, какую-то сливочную жену Агнесу. Сливочную, и от слова слива и сливки. Она была вся уютная, пушистые темные волосы легким облачком кудрявились над ее головой, вся аккуратная, пухленькая, но не толстая, невысокая, можно сказать, миниарюрная. Года за два до нашего рождения появилась у них красивая и высокая девочка Люся, похожая на свою маму Агнесу - Светкина двоюродная сестра. И разговаривала Люся как-то также гладко и маслянисто-сливочно. О простых вещах говорила важно и красиво. Жили они вначале в прирубе. Или это так дом у них был разделен на две половины? Одна часть дома лицом была на юг и запад, другая на север выходила в огород глухой стеной, стеной же, на которой были окна - смотрела на восток.

Что у Люськи, что у Агнесы глаза были большие выразительные, светло- карие, и блестящие, как гладкие пуговицы, а лучше сказать, как сливы. Лица у обоих округлые, красивые с густой кожей, с улыбчивым нежным ртом. Когда приехала средняя дочь Анфисы со Светкой (видимо, развелась и снова вышла замуж) они уступили прируб Светкиной матери с ее новым мужем и недавно рожденнымот нового мужа братом Светки. Гера с Агнесой стали жить в половине Анфисы. В ее спаленке, а Анфиса переместилась на полати. Вскоре они получили или купили себе жильё. Уехали. И красивая маслянисто-шоколадно-сливочная Люська с длинными толстыми косами по плечам исчезла с нашей Зимовки. Лишь изредка приходила к своей бабушке Анфисе. Краешком Зимовки пройдет к дому и не видно ее.

Когда Гера и Агнеса жили в Анфисиной половине, их спальню от главной комнаты отделяли легкие занавески. Сразу от выхода из их спальни справа у окна стоял комод. На нем было столько всяких чудес! Среди них был японский болванчик, который постоянно кивал своей азиатской головкой, когда ты его ни тронь. Я прикипала к нему глазами. Ну и руками, чтобы качался этот жирненький и важный азиат в куче одежек.

Анфиса была большой чистюлей. В ее доме всегда был идеальный порядок, ее узорные, выбитые ришелье шторочки всегда крахмально топорщились на окнах, ограда была подметена и какой-то солнечной, радостной она мне казалась, пока все у нее были живы...

Ходила я туда к Светке со своей соседкой Риммкой. Люська усаживала нас в ограде за столы, давала листы бумаги, карандаши, учила нас писать. Мы еще в школу не собирались, а она уже ходила. Поэтому и учительствовала над нами. Мы старались. Правда старания нам надолго не хватало, и мы с Риммкой срывались и неслись на свой край, чтобы бегать, а не чинно сидеть у Люськи на уроках.

Почему моя память так тщательно хранит события чужой жизни? Я помню, как Светка делилась впечатлением о смерти своей тети. Светкиной матери, когда мы учились классе в третьем, уже дали дом на Трактовой улице. Я даже номер помню, но писать не стану.

Гера с Агнесой, Светкина мать с отчимом, получив телеграмму о смерти сестры, пришли к матери, не зная, как ей сказать об убийстве ее дочки. Решили ничего не говорить. Сказали, что надо поехать в Котлас.
Анфиса удивилась. Надя недавно только уехала туда. Приезжала домой в отпуск буквально пару недель назад. Но, если дети зовут, стала собираться. И уже там они ей сказали, что произошло. Какой страшный удар матери.

Просила она дочь вернуться домой, когда та в свой последний отпуск приезжала. Дом опустел. Герина семья и Светкина семья получили жилье, дома теперь места много, вернулась бы, как бы хорошо было...
Анфиса простить себе не могла, что не настояла на возвращении, что отпустила дочь на смерть... Весь остаток жизни потом так прибитой к земле этой трагедией доживала.