На закате лета

Низко склонившись над столом, Мария шинковала капусту.
Острое лезвие ножа с хрустом вонзалось в бело-зелёную мякоть, превращая листы кочана в тонкую соломку. Неловкое движение - и из пальца, попавшего под лезвие, капнула кровь. Женщина вскрикнула, поднесла палец к губам и виновато взглянула на мужа.
Максим Петрович скривился так, точно откусил лимонную дольку – опять Мария всё делает не так! Как сказала бы мать покойница – «через пень- колоду». И отговорки у Марии всегда одни и те же: глаза – не видят, ноги – не ходют, а руки – трясутся.
Максим Петрович, в отличие от жены, сохранил подвижность суставов, мыслей и намерений. А главное намерение осталось прежним: доживать старость в здравии и спокойствии. Только спокойствия с Марией ему, пожалуй, до самой смерти не видать!

Поверх очков, нацепленных на худой и длинный нос, старик молча наблюдал за тем, как жена, не отнимая ото рта порезанного пальца, тяжело шлёпает к заветному шкафчику, в недрах которого хранится самое необходимое – лекарства. И лишь только скрипнула дверца, по кухне поплыл смешанный запах - корвалола, сушёных трав и настоек…
Не глядя на мужа, Мария неловко, орудуя одной рукой, намотала на порезанный палец бинт. Старик явственно почувствовал, как нервно потеет её грузное тело, как дрожат старческие, изъеденные артритом руки.
Однако Максим Петрович не сделал ни малейшего усилия, чтобы помочь жене. Он лишь слегка встряхнул газету, которую держал в руках, позволяя шелесту страниц заполнить тяжёлую, царившую в комнате тишину.
Тиканье ходиков - не в счёт! Максим Петрович к нему так привык, что не замечал так же, как не замечал многое другое, а именно: седину в некогда чёрных густых волосах жены, её квадратную фигуру без единого намёка на талию, и что на жене надето. Не замечал новых морщин на одутловатом лице и смены настроений. Он привык к Марии так же, как к своему кашлю, мучающему по утрам.
Максиму Петровичу давно стало казаться, что та Машуня, непосредственная и искренняя, на которой он женился тридцать с гаком лет тому назад, существует только в его мечтах и сновидениях. А эта женщина, что сердито наматывает на палец белый кокон бинта – чужая, неуклюжая, нерасторопная тётка.
Максим Петрович не забыл, что состоит с женой в ссоре вот уже вторые сутки…

Именно в такие непростые моменты совместной жизни она называет Максима Петровича не иначе, как «контра недобитая». Ну, да ничего, он привычный… Вот в прошлом году, например, целую неделю молчала! Думал, что никогда не заговорит, так немой и останется.
Вот и живут, то в контрах, то в коротких перемириях, дай Бог памяти… всю жизнь! Давно кануло в Лету то время, когда билась об пол посуда, хлопали двери, осыпая белую взвесь штукатурки, и супруги разъезжались по разным квартирам. Впрочем, разъезжались ненадолго, только лишь для того, чтобы потом бурно мириться, обещая друг другу всё возможное и невозможное…

Единственный сын Егор, по молодости лет, принимал то сторону матери, то сторону отца. А когда окончательно повзрослел, сказал:
- Вы два сапога - пара. Живите, как хотите!
И уехал в далёкий город Экибастуз.
С того самого момента, как сын уехал, будто что-то окончательно сломалось между Максимом и Марией, как та кукушка в часах, которая перестала отсчитывать часы их счастливо-несчастной жизни. Мария резко набрала в весе, заедая тоску по сыну всем, что попадалось под руку. В короткий промежуток времени между супругами пролегла не просто трещина – пропасть, проложить мосток через которую не мог (или не хотел) ни тот, ни другой. И как-то само собой случилось, что в моменты наивысшей обиды на мужа Мария научилась оглашать приговор, не подлежащий обжалованию:
- Я с тобой – в контрах!
А после оглашения приговора замолкать на три-четыре долгих дня...
На первых порах Максим Петрович огорчался, а теперь привык и даже стал находить в тишине упокоение для души, как если бы кто-то милостиво выключил орущее радио или прогнал надоедливую муху.

Тишина… Какое сладкое слово!
Его Максим Петрович полюбил точно так же, как старые, затасканные до дыр валенки; как любимую, с большими заплатами на локтях, телогрейку… Или кота Маркиза, что путается под ногами, когда выпрашивает еду… Или фикус, с которым давно общается мысленно, обращаясь, словно к родному сыну:
- Ну, что, Егорушка? Как твои дела? Поливать тебя сегодня али не надо пока?
И тыча корявыми пальцами в кадку с цветком, удовлетворённо качать головой…

Однажды Максим Петрович оплошал: ему показалось, что обращается к фикусу телепатически, а на самом деле оказалось – вслух.
Мария посмотрела на мужа долгим пронзительным взглядом и постучала пальцем по лбу:
- Совсем, старый, с ума спятил? Цветок «Егорушкой» кличешь?
И заплакала.
Максим Петрович сконфузился и вышел вон…

Егор, конечно, звонил родителям, но не настолько часто, как хотелось бы, а приезжал и того реже.
- Сынок, когда внучат нам подаришь? Пора бы уже семью завести.
- Как только - так сразу, - уклончиво отвечал Егор.
Когда наступит это «сразу», никто не знал, и каждый из супругов плыл по волнам одиночества, полагаясь только на свои собственные силы. Мария всё чаще пропадала у соседки, а Максим Петрович повадился на рыбалку. Но если звонил сын, оба клялись, что всё в порядке, и лучше и быть не может…

Максим Петрович бесцельно бродит по двору: завтра надо бы поленницу переложить, того и гляди обвалится, и последнюю смородину обобрать. И перила у крыльца подправить – вон, гвозди повылазили, того и гляди, руку поранишь… Но всё это случится завтра, если Мария смягчится, а сегодня нет ни настроения, ни желания…
От нечего делать Максим Петрович заглянул в курятник. Пошарил в курином гнезде и с радостью изъял у несушки единственное яйцо. Покатал его в ладонях, ощущая живое тепло, задумался на мгновение – «может, отнести Марусе?», но передумал, легонько тюкнул находку о притолоку двери. Раздался треск, яйцо покрылось сетью мелких морщин. Максим Петрович отколупнул жёлтым ногтем скорлупу, вышел на свежий воздух и, высоко запрокинув голову, открыл вожделеющий рот…

В эту секунду синее, в мелких перистых облаках небо вдруг завертелось-закружилось, а яблоня, притулившаяся к стене сарая, покачнулась и рухнула оземь…
В голове Максима Петровича послышался свист, затем раздался громкий щелчок, после которого наступила вязкая, как жижа в колхозном свинарнике, тишина. И тишина эта была не та, что рядом с Марией! Это была мёртвая, звенящая тишина, манящая за собой куда-то за край сознания, в далёкое неизбежное и вечное…
- Максимушка! – раздался в этой тишине знакомый до боли голос, но как бы Максим Петрович не напрягал внутреннее зрение, как бы ни пытался сосредоточиться, не мог понять, кто зазывает и манит его – то ли покойная матушка, то ли жена…

Свекрови невестка не понравилась сразу:
- Не по себе, Максимушка, дерево рубишь! Нос у Марии картошкой, значит, норовистая, как колхозная кобыла Шельма. Не женись на Марье!
Но Максим пошёл поперёк материнского слова, и не пожалел потом ни разу! Мария оказалась весёлой, в противовес характеру мужа, работящей и к тому же верной женой. Прощала ему, хотя и с трудом, всё то, о чём догадывалась или о чём нашёптывали соседки. Только переезд сына в далёкий Экибастуз мужу простить не смогла:
- Из-за тебя, дурень, дитё в такую даль подалось!
- Отчего же из-за меня?
- Ты всю жизнь паскудничал, а я прощала. От скандалов Егорушка наш убёг!
- Чего же терпела, а не развелась?
- Дурой потому что была.
- А теперь поумнела?
Максим Петрович ехидно прищуривал глаза и злился, как кот, которого застали на месте преступления, за поеданием сметаны, и прогнали в самый неподходящий момент.
- Где он, этот Экибастуз? - ворчал про себя Максим Петрович. – Не жилось Егору в родном селе, город ему подавай! А что в городе хорошего? Ни-че-го!

- Максимушка, - вновь услышал старик знакомый голос. – Открой глаза, ирод! Перепугал ведь насмерть.
Старик сделал над собой неимоверное усилие, почти такое же, как тогда, когда возводил свой пятистенник и в одиночку поднимал тяжёлые струганные брёвна.
В ту же минуту яркий лазоревый свет так полоснул глаза, мощным потоком хлынул в зрачки, что Максим Петрович зажмурился.
- Ой, слава тебе, Господи! Очнулся.
- Мария, ты ли?
- А кому быть-то, окромя меня?
- Где я?

Максим Петрович огляделся по сторонам, попытался встать… Напротив – зияющая чернотой дверь сарая… Старая, всё ещё плодоносящая яблоня… Максим Петрович посадил дерево в тот день, когда Егору исполнилось семнадцать…Старик поднял взгляд: над головой плескалось ослепительно-синее небо.
Максим Петрович почувствовал неясное беспокойство и раскрыл крепко сжатую ладонь: яичная скорлупа, словно причудливая мозаика, белым крошевом впечаталась во влажную кожу руки.
- Видать, давление скакануло, - пролепетал старик и прямо взглянул на жену.

Мария сидела подле него, как сноп соломы, который кое-как собрали в кучу и бросили посреди двора. Седые волосы, выбившиеся из-под платка, лёгкой серебристой паутинкой вились на ветру. Длинная широкая юбка распласталась вокруг неё, точно сдувшийся парашют. Бинт на пальце размотался, и теперь белой змейкой готов был улизнуть от хозяйки…
А глаза у Марии… Таких глаз Максим Петрович не видывал уже давно, слишком давно! Оказалось, эти глаза – глаза той самой, прежней Мани, его Маруси! Испуганные от пережитого, и счастливые от того, что всё хорошо закончилось, и такие яркие, словно голубое небо августа.
- Маруся, дай-ка твою руку, перебинтую, - тихо сказал старик и отчего-то закашлялся.
- Пойдём, Максимушка, в дом, там и перебинтуешь.
Максим Петрович, стряхнул с ладони остатки скорлупы и подумал:
- Надо же, какая хрупкая…
Кряхтя, поднялся, и, опираясь на плечо жены, заковылял домой.