Стёклышко

Гусиное пёрышко легко скользит по поверхности новоиспечённого блина. Ноздреватый, пышущий жаром кругляш, источает неповторимый аромат: раскалённого чугуна сковороды, опары, раннего летнего утра.
Гусиное перышко летает от синей миски с пенистым топлёным маслом к тарелке с блинами, будто само по себе. Но Любка знает: волшебство бабушкиных рук умеет подчинить своей воле и пёрышко, и огонь примуса, и даже керосиновую лампу. Однажды Любка попыталась разжечь керосинку в бабушкино отсутствие, но зря старалась – как ни крутила колёсико фитиля, как ни чиркала спичками, лампа так и не загорелась.

Любка собрала обгоревшие наполовину спички и бросила в поддувало печи. На лампу вернула стеклянный закопчённый колпак и, схватив кусок хлеба, убежала на улицу.
Но бабушка всё равно догадалась о Любкиных проделках:
- Не балуй с огнём!
Тогда-то Любка и поняла, что бабушка у неё не простая. Не как у всех.
- Веде`ма, - подумала Любка, но вслух не сказала. С той поры так и называла бабушку за глаза «веде`мой», а в глаза – бабой Нюрой.
- Любка, ты пошто хлеб в ведро макала? – сердится баба Нюра.
- Не макала я, - отнекивается Любка, недоумевая, как бабушка догадалась, что Любка, отломив горбушку хлеба, обмакнула его в ведро с родниковой водой, а после – в миску с сахаром? От того горбушка стала ещё слаще, впитав в себя не только вкус родниковой воды, но и сладость сахарного песка…

А ещё баба Нюра верит в Боженьку, которого Любка никогда не видела. Да и как увидишь, если Он живёт на небесах, а Любка бегает по траве и пыльной деревенской дороге в старых стоптанных шлёпках. Сандалии, в которых Любку привезли к бабушке гостевать, через месяц стали малы, натирая пальцы на ногах до красноты. И бабушка, недолго думая, большими овечьими ножницами, оттяпала у сандалий пятки – получилась новая обувка!
Любка, по достоинству оценив бабушкину задумку, тут же побежала хвалиться подружкам. Теперь ей не надо было возиться с упрямой застёжкой, а буквально на ходу, сунув ноги, покрытые царапинами и цыпками, в шлёпки, бежать на улицу...
Полуденный зной летит за Любкой по пятам: мимо палисадника; завалившейся на один бок почерневшей баньки; мимо зарослей крапивы, достающей почти до Любкиной макушки.
- Щёлк! Щёлк! – стучат шлёпки по грязным Любкиным пяткам.

Густая пополуденная тишина, настоянная на запахе коровьих лепёшек, поспевающей в палисаднике черёмухи, зарослей лопуха, туго обнесённых паутиной, нарушалась лишь надоедливым жужжанием мух и стрёкотом кузнечиков вдоль обочины.
На улице – ни души…
Баба Нюра прикорнула на старой, с круглыми блестящими набалдашниками, кровати в тёмном закутке, куда жара, к счастью, не могла добраться.
- Не бегай далече, - зевая, наказала баба Нюра, и отвернувшись к стене, задышала размеренно и глубоко…
А позавчера Любка сильно удивилась:
- Баб Нюр, а почему Зорька дома осталась?
- Заболела наша Зорька, видать клевера объелась, а может, сглазил кто. Зорька наша – корова знатная, вон скока молока даёт.

Зорьку не погнали в стадо, как обычно, а оставили дома и определили в загон. Баба Нюра с раннего утра хлопотала подле неё, гладила по вздувшимся бокам, что-то шептала в оттопыренное рыжее ухо.
Зорька низко опускала лобастую, с крутыми рогами, голову, дышала тяжело, с присвистом, переминаясь с ноги на ногу.
Бабка вынесла бутыль с прозрачной жидкостью, перекрестилась, снова что-то пошептала, сбрызнула водицей коровьи бока, отёрла морду.
Зорька замычала протяжно и так жалобно, что Любка чуть не расплакалась.
- Будя реветь, - сказала баба Нюра. И Любка не поняла, к кому она обращается – то ли к ней, то ли к Зорьке, из карих глаз которой, проторив себе дорожку, сбежали крупные горошины слёз.
Утром следующего дня коровы в стойле не оказалось.
- Ба, а где Зорька?
- На пастбище, где ж ей быть-то?
Любка посмотрела на бабушку внимательным взглядом, прошептала – «баба-ведема».
- Чего бормочешь? – переспросила баба Нюра, но Любка тряхнула волосами и убежала прочь…

Отчего-то Любка стеснялась, и даже побаивалась родную бабушку, хотя и повода на то особого не было. Может быть, оттого, что Любка не всегда могла объяснить бабкины поступки?
- Майку надень наизнань, - бабка достала из комода чистую зелёную майку.
- А зачем?
- В гости сегодня идём. А там народу всякого много - ну как тебя сглазят.
Любка ослушаться не посмела и надела под платье в синий горох майку наизнанку, как велела бабушка…
Или, например, в прошлый раз, когда у Любки полезли на руках бородавки.
- Любка, а ну сказывай, лягушку или жабу обижала?
- Нет, бабуля, не обижала.
- Откель тогда бородавки?
Баба Нюра достала красную нить, завязала узелком на самой большой бородавке, что-то пошептала.
- Не тронь нитку, так покуда ходи.
Любка и не заметила, как все бородавки сошли на нет!..
А ещё она вспомнила, как прошлым летом, когда мать привезла её в деревню, Любка стала плохо спать. А если и засыпала, то ей снились чудища - вурдалаки да лешие…
- Поветрие споймала, а может, глаз чёрный, недобрый. Погоди, внученька, хворь-то я из тебя выбью.
Так и случилось…
- Господь даст – чудо и сотворится, - удовлетворённо сказала баба Нюра.

Любка добежала до середины улицы и, глянув под ноги, замедлила шаг: в серой пыли, переливаясь жёлтым цветом, блестело стёклышко.
Любка ахнула… В её жестяной заветной коробочке, на крышке которой улыбалось солнце, хранилось настоящее богатство – два перламутровых камешка, найденных в роднике, и три стёклышка – зелёное, белое и голубое. Вот только жёлтого стёклышка Любке как раз не хватало!
Она знала: если стёклышко поднести к глазам и взглянуть на окружающий мир, то можно сразу очутиться в сказке!
Любка присела на корточки, ковырнула пальчиком находку, подышала на него, отёрла о подол платья и, прищурив один глаз, взглянула вокруг…
Столько солнечного света Любка ещё не видела! Над головой – жёлто-зелёное небо и оранжевое солнце. Справа – жёлтый дом, слева – ромашки с жёлтыми лепестками. И даже белые куры во главе с крупным петухом, что гуляли подле дома, оказались жёлтого цвета!

Краем глаза Любка вдруг заметила, что петух шумно встряхнул крыльями и, вытянув шею, бегом устремился в её сторону.
- Щёлк! Щёлк! Щёлк! – с удвоенной силой застучали шлёпки по Любкиным пяткам.
Запыхавшись, она добежала до сеней, рванула дверь на себя и, боясь оглянуться, с силой захлопнула. Любке показалось, что петух всё ещё гонится за ней, косясь красным от злости глазом и хлопая крыльями, готовый впиться острыми шпорами в затылок…
Любка прислушалась к тишине за дверью… С облегчением вздохнула и, ступая на цыпочках, чтобы не разбудить бабушку, осторожно заглянула в чулан.
Баба Нюра лежала на спине и, не моргая, смотрела в потолок так, словно видела что-то такое, чего Любка видеть не могла.
- Баб Нюр, - тихо позвала Любка. Но старуха даже не шелохнулась, не отозвалась на внучкин голос.

Волна сильного страха, в сто крат сильнее того, что испытала Любка несколько минут назад, подбросила её на бабушкину кровать, швырнула на впалую старушечью грудь; толкнула навстречу тому, чего до конца Любка осознать не могла.
- Б-а-а-б-а-а! - истошно закричала Любка и отчаянно замолотила кулачками по подушке.
Бабушка вдруг дёрнулась всем телом, с хрипом вытолкнула из груди воздух и, наконец, моргнула. Из уголков глаз её, таких же серых, как и у внучки, потекли спасительные слёзы.

- Любушка, внученька! Свет очей моих, - прошептала баба Нюра и улыбнулась одними глазами.
- Ба-а, - дрожащим голосом сказала Любка, - погляди-ка, что я нашла.
Любка разжала кулачок – на ладошке, запотевшее от избытка тепла, лежало жёлтое стёклышко. Конечно, оно не выглядело таким ярким, как при свете солнца. Но Любка знала о его возможностях - превращать окружающий мир в сказочное королевство.
- Ведема ты моя! Чудотворница! - бабка Нюра крепко прижала к себе внучку.
А Любка сильно удивилась! Она так и не поняла, откуда бабушка узнала про заветное слово.
Любка положила голову на бабушкино плечо и поднесла стёклышко к глазам… Мир, в котором жила она, Любка, бабушка Нюра, корова Зорька, и даже злобный петух, и впрямь оказался жёлтого цвета.