Горки

Стакан в подстаканнике дребезжит так, что заглушает жужжание мухи, непрошенной гостьей проникшей в душную, как газовая камера, комнату.
- Товарняк. Вагонов шестьдесят-семьдесят.
Фёдор отодвинул занавеску: весна запаздывала как минимум на неделю. Снег местами сошёл, обнажив кучу угля, ладно сложенный дровяник, участок ещё по осени вспаханного огорода. Кое-где успела проклюнуться первая зелень травы, а вдоль насыпи, сквозь щебень и песок, засветились первые цветы мать-и-мачехи.
Стакан выбивал беспокойную трель… Муха перебралась с подоконника на стол, но, не обнаружив ничего, достойного внимания, вновь устремилась к окну.
- Пора.
Фёдор накинул ватник, захватил жёлтый флажок и вышел на свежий весенний воздух.

Товарняк громыхал колёсами так, словно первая гроза - над головой, выпуская при этом клубы дыма, запах смазки и раскалённого железа. Чуть помедлив, снова набрал обороты и исчез за лесным массивом.
Фёдор вздохнул, бросил взгляд на наручные часы – до прибытия пассажирского поезда оставался час и сорок восемь минут. Расписание Фёдор за эти годы выучил наизусть, как «Отче наш».
А годов, проведённых в доме у железнодорожного разъезда под названием «Горки», пролетело немало – почти шесть!
- В слове «Горки» надо «мягкий знак» и букву «О» дописать, - размышлял Фёдор, - так будет правильней. Потому что «Горько» - самое подходящее название, определяющее суть моего бытия.

У Фёдора в характере имелось две слабости, которые многое объясняли в его поведении. Во-первых, он всё делал основательно и скрупулёзно, как будто на века. Во-вторых, им часто владело желание - дать каждому предмету и каждому явлению своё, оригинальное название. Например, совковую лопату Фёдор называл «дурындой», шлагбаум – «дрыном», а семафор – «циклопом».

Фёдору кажется, что так, как сейчас, серо и тоскливо, он жил всегда, с незапамятных времён. Он прекрасно отдавал себе отчёт в том, что исчезни он с лица земли, поезда всё также будут отсчитывать километры, а в пассажирских вагонах всё также будут мелькать лица пассажиров, слившихся в один нескончаемый поток. Сколько таких лиц пронеслось в его жизни, Фёдор не помнит, как не любит вспоминать ту, прежнюю жизнь.
От той, прежней жизни Фёдора отделяет не шлагбаум, а железобетонная стена, поэтому путь в прошлое заказан навсегда. Там, в прошлом, осталась пёстрая суетная жизнь, квартира в двухэтажке и погоны милиционера в Отделении номер «104». Всё это (квартира, жена, работа) остались не в десяти километрах от разъезда, а, кажется, в миллионе световых лет от сторожки, ютившейся между железнодорожной насыпью - с одной стороны, и смешанным лесом - с другой.

После развала Советского Союза в его родном городе полетели в тартарары и молокозавод, и хлебопекарня, и Сельхозтехника. Жизнь в родном городишке встала на новые рельсы, следуя новым курсом – «Вперёд, к разрухе и беспределу!» Местные жители, словно стая перелётных птиц, косяком потянулась в областной центр – зарабатывать на жизнь. Но и в области особо ловить было нечего – половина страны жила по карточкам и довольствовалась случайными заработками.
Глядя на то, как всё вокруг разваливается на куски, а жизнь, точно гружёный состав, катится под откос, Фёдор не выдержал и однажды напрочь слетел с катушек. Душа его оказалась не готова к случившимся метаморфозам, когда на смену стабильности пришли разорение, обнищание, бандитизм, а из щелей повылезала всякая шелупонь. Привычный жить по совести, ценить и считать каждый рубль, Фёдор с удивлением наблюдал за тем, как с молотка, за бесценок, уходят не только заводы и фабрики, но целые города. Как на винтики и шпунтики мордатые дяди растаскивают народное достояние. Как деньги в народной казне испаряются быстрее, чем лужи – под лучами яркого летнего солнца.

Фёдор уволился с работы и запил…
Вернее, сначала запил, а потом его уволили, за несоответствие моральному облику российского милиционера. Жена его, Ленка, оказалась не столь терпеливой, как хотелось бы. Ленка на удивление быстро продала квартиру, деньги от продажи честно разделила пополам и уехала к матери в Краснодарский край.
И сгинул бы Фёдор в перестроечном омуте, как тысячи других неприякаянных и несчастных соотечественников, таких же бедолаг, потерявших под ногами почву, если бы не одноклассник Колька. Вернее, Николай Елизарович Куприянов, работавший в конторе на Железнодорожной станции.
Он-то и определил дальнейшую судьбу Фёдора, предложив должность стрелочника, торжественно вручив ему сигнальный фонарь и два флажка – жёлтый и красный. А по сути, дав Фёдору последний шанс… Правда, вручил с одним условием – не пить «горькую».

- «Горки», «горькая», «горько» - бубнит Фёдор себе под нос. – Однокоренные слова, как ни крути.
Фёдор вздыхает, достаёт из холодильника банку кильки в томатном соусе, консервный ключ.
- Надо бы картохи отварить, - вспоминает запоздало, но лениво машет рукой – и так сойдёт.
Хлеб почти закончился, и Фёдор подумал, что если с утра хлеб не завезут, то придётся топать в город. В такие моменты старенький мотоцикл охотно выручает Фёдора в сухую погоду, когда грунтовая дорога не размокает от дождя или снега, не превращается в непролазное месиво.

Шесть лет назад сторожка стала для Фёдора настоящим спасением, своеобразным скитом, молельней, отправной точкой, после которой не остаётся «или-или».
Удивительно, но оказавшись в полной изоляции и относительном одиночестве (коза, куры и собака – не в счёт!) Фёдор ощутил, как устал от ежедневного лицемерия и вранья по радио и телевидению. Как устал от сильных мира сего, приходящих и просящих то от Ивана Ивановича, то от Петра Петровича. И только обретя одиночество и свободу, Фёдор бросил пить, раз и навсегда, как будто никогда не пил раньше, как будто не помирал с похмелья, как последняя собака под забором.

Память услужливо подкинула Фёдору воспоминания из детства: вот он, держась за руку отца, стоит на перроне, с наслаждением вдыхая запах дыма и солярки, с упоением слушая гудки тепловоза, стук колёс и прощальные крики пассажиров. А ещё Фёдор припомнил свою давнюю мечту – стать машинистом поезда, чтобы крепко держать в руках штурвал этой огромной машины!
Не довелось, не случилось… За штурвалом «его» поезда сидит сейчас незнакомый человек, и маршрут жизни Фёдора лежит не где-нибудь между Сочи и Москвой, а между Горками и Новыми Выселками…

Фёдор макнул кусок хлеба в красную, напоминавшую кисель, томатную смесь, со скрежетом захлопнул опустевшую консервную банку и бросил в мусорное ведро.
До прибытия пассажирского поезда оставалось всего – ничего. Фёдор надел на голову малахай и толкнул дверь избы.
Далёкий гул нарастал стремительно, будто летящий к земле снаряд. Фёдор привычно встал к составу в пол оборота и поднял свёрнутый в жёлтую трубочку флажок.
Фёдор знал: сейчас зелёная махина притормозит, и он сможет вдоволь насладиться кадрами пролетающей мимо жизни. Чужой жизни…
Как же любил Фёдор эти мгновения! Вот знакомая проводница из десятого вагона приветливо машет рукой… Пожилая женщина задумчиво смотрит в окно… Мальчуган лет восьми с любопытством глазеет на Фёдора и его нехитрое хозяйство – погребицу, небольшой сарай и кучу песка возле насыпи…
Фёдор поправил на голове малахай, отвлёкся на секунду… И вдруг увидел Её!
Она ничуть не изменилась – всё тот же печальный и беззащитный взгляд голубых глаз, та же родинка на правой щеке, чуть выше верхней губы… Нет, она совсем не изменилась!

Фёдору впервые за эти годы стало стыдно: и за брюки с обвисшими коленями, и замызганный пиджак, и нелепый малахай на голове. Но самое страшное оказалось в том, что Она его узнала! Фёдор понял это по тому, как подалась Она вперёд, как взлетели вверх её брови, как удивлённо разомкнулась линия губ…
Он мгновенно вспомнил всё!
Когда-то Ирина уехала из родного города в областной центр – продолжить образование.
- Хочу получить высшее педагогическое!
- А как же я? – Фёдор крепко сжал девушку в объятиях, поцеловал в родинку. – Мы же расписаться хотели.
- Обязательно распишемся, Федя, только чуть позже. Я же не на совсем уезжаю!

Ирина пропала на несколько месяцев. Писала, что очень трудно, и что приехать пока не может.
Фёдор мучился от ревности, но виду не подавал… А спустя несколько месяцев загулял с Ленкой, подвернувшейся под руку в качестве подруги на один день. Вернее, на одну ночь…
Скрыть в провинциальном городе новость от посторонних глаз весьма трудно.
- Счастья тебе, Федя, - написала Ирина в последнем письме, и больше Фёдор о ней ничего не знал…
И вот теперь, спустя столько лет, униженный и раздавленный, Фёдор стоит напротив Ёе глаз, крепко сжимая в руке жёлтый флажок. Жёлтый цвет – цвет измены?

Машинист дал гудок, и состав плавно тронулся с места. Последнее, что успел заметить Фёдор – как Ирина, будто спохватившись, бросилась к выходу.
Состав прибавил скорость, и спустя несколько минут, скрылся за поворотом.
Фёдор так и остался стоять недвижимо, в последних клубах дыма убежавшего поезда…
Из-за туч неожиданно показалось неяркое мартовское солнце, и мир вокруг, сонный и неприглядный, вдруг преобразился, заиграл новыми красками! Но Фёдор этого не заметил. Он метнулся в дом, схватил со стены «мелкашку», отпустил пса по кличке «Гудок» с привязи, и быстрыми шагами двинул в сторону леса.
Гудок, полупородистая овчарка, чувствуя настроение хозяина, не путался под ногами, а бежал впереди, изредка оглядываясь. И Фёдор читал в собачьих глазах немой вопрос: «Ты как? Нормально?»

Оставляя в последних сугробах размытые следы, Фёдор дошёл до опушки леса, бессильно опустился на поваленное дерево и беззвучно заплакал.
Гудок будто только этого и ждал - примостился у ног хозяина, положив тяжёлую, в тёмных подпалинах, морду на мощные лапы.
- Гудок, домой! – придя в себя, Фёдор таким же быстрым шагом двинулся обратно. Привязав пса, вошёл в дом, выпил кружку воды, в полном смятении побросал в старый чемодан нехитрые пожитки – свитер, две рубашки, пачку денег, перехваченных резинкой… И вдруг словно опомнился – тяжело опустился на стул, будто разом протрезвев.
- Дурень, - сказал сам себе, охолонул лицо ледяной водой, взглянул на себя в зеркало, прошёлся по непослушным волосам мокрым гребнем.
- Совсем ополоумел!

Фёдор вышел во двор, огляделся: невдалеке, привязанная к колышку – коза Зойка. В будке, жадно следя за хозяином глазами – пёс Гудок. На яблоне – шумная стайка воробьёв…
И Фёдор вдруг ясно осознал, что ехать ему некуда, и рельсы его жизненного пути почему-то сошлись именно здесь, у переезда «Горки». И тот маршрут, что проложил он когда-то, уже не изменить, не исправить. И поезд его давным-давно ушёл, моргнув на прощание сигнальными огнями…
Фёдор громко свистнул, и воробьи испуганно взмыли ввысь.
Со стороны дороги, лентой тянущейся вдоль полотна, послышался неясный шум. Фёдор прищурился и увидел грузовик, еле ползущий вдоль железнодорожного пути со стороны Новых Выселок.
И чем более приближался грузовик, чем сильнее слышался рёв его двигателя, тем отчётливей Фёдор понимал – он, наконец, прощён! Он, предавший самое дорогое - родинку на правой щеке, прощён!

Фёдор сорвался с места, замахал руками, закричал так громко, словно дикий лесной зверь, попавший в расставленный капкан, но чудом сумевший освободиться и избежать смерти.
Гудок вылез из будки, неистово лая, стал рваться с цепи.
- Спокойно, Гудок! Это - свои! – крикнул Фёдор, и, утопая в весенней распутице, побежал навстречу счастью.

*мелкашка – малокалиберная винтовка