Заячий хлеб

Самолёты в небе похожи на гигантских рассерженных жуков.
Закрывать окна и уши бессмысленно – страшный гул всепроникающ и вездесущ. «Жуки» с воем проносятся над крышей Софочкиного дома и, оставляя в небе грязный след, исчезают за линией горизонта.
Привычный и уютный мир Софьи постепенно погружается в хаос: разбросанные вещи, игрушки, документы, деньги, продукты… На маминой кровати, разинув голодную пасть – коричневый кожаный чемодан. Мама наполняет чемодан вещами до половины… затем всё убирает… затем вновь складывает – и так по несколько раз.
При других обстоятельствах Соня охотно отправилась бы в дорогу, но мамино лицо… Такое лицо она видела впервые! Выражение отчаяния и растерянности пугали Софью не меньше, чем грозовое облако на горизонте.
Софья чувствует, что происходит нечто невероятное, и ей ужасно хочется плакать. Но плакать нельзя – мама расстроится ещё больше.
В этот раз мама почему-то не берёт с собой в дорогу ни любимые туфли, ни новое, под цвет глаз, красивое платье. А глаза у мамы необыкновенные – цвета незабудки!
Мама одевает Софью слишком тепло: двое рейтузов, тёплые штанишки, осеннее пальто. Поэтому Софья похожа на игрушечного Ваньку-Встаньку, чуть толкни - упадёт!

Кошка Чернушка доверчиво трётся о Сонины ботинки, перетянутые шнурочками, заискивающе заглядывает в глаза.
- Мам, мы Чернушку с собой возьмём?
- Чернушка останется дом охранять.
Соня пристально смотрит на маму – мама отводит взгляд.
Софья всё-таки приготовилась зареветь, но мама неожиданно сказала:
- А вот твоего любимого Прошку мы возьмём с собой!
Голубой плюшевый заяц, одиноко сидевший на подоконнике, с радостью перекочевал в Софочкины объятия.
В этот момент сытый чемодан, наконец, захлопнул свою коричневую пасть.
Мама бросила прощальный взгляд на царивший в комнате беспорядок, поманила за собой кошку Чернушку и слегка подтолкнула Софью к порогу:
- Пора!


У калитки их ожидала подвода…
Незнакомый дяденька, обросший седой щетиной, подсадил Софью в телегу, укрыл куском брезента и, натянув вожжи, зычно крикнул – «но-о, пошла!»
Кобыла только этого и ждала: тряхнув гривой, поплелась по грунтовой дороге, оставляя в бурой жиже нечёткие следы копыт.
Накрапывал мелкий дождь…
Тёмные тучи, пропитанные влагой, плыли так низко над землёй, что казалось, вот-вот заденут мокрыми своими животами столбы, тихо бредущие вдоль дороги.
- Мам, а кто Чернушку покормит?
- Баба Шура покормит.
Софья увидела, как по маминому лицу торопливо сбегают капли горько-солёного дождя…

Колёса телеги поскрипывали жалобно и монотонно; холодная сырость забиралась под одежду.
- Замёрзла? – беспокоилась мама.
Софья отрицательно мотала головой.
К радости Сони, вскоре к ним в телегу подсадили попутчиков – тётку в клетчатой шали и её дочку, девочку с весёлыми кудряшками, непослушно выбивавшимися из-под красного берета.
- Как зовут твоего зайца? – весело спросила девочка.
- Его зовут Прошка.
- Плошка? – переспросила девочка. Оказалось, она плохо выговаривает букву «р».
Софья рассмеялась, и девочка Даша – тоже.
Так они и подружились.
- А почему у Плошки вместо одного глаза – пуговица?
- Это мама пришила. Потому что один глазик потерялся.

Пейзаж вокруг постепенно менялся: вместо лесного массива всё чаще попадались поля с неубранным урожаем.
Софья почувствовала, как урчит в животе, как наполняется рот слюной при воспоминании о вкусной еде.
Мамины пирожки с яйцом и капустой съели в первую очередь, после них съели курицу, которую зажарила в печке Дашина мама. Наконец, обоз остановился у какого-то села, где мама смогла купить хлеб, молоко и десяток яиц…
Чем дальше уходил обоз от родного дома, тем чаще над головой кружили чёрные «жуки». Иногда, совсем близко, слышался их страшный свистящий гул, и Софье казалось, что кто-то невидимый вбивает в сырую землю огромные гвозди – «бум-бум-бум!» Впрочем, к этому гулу она привыкла так же, как к чёрному ящику приёмника, который ежедневно вещал в доме одно и то же – «внимание, говорит Москва!»

В те минуты, когда начиналась бомбёжка, Софья крепко зажмуривала глаза и крепко прижимала к груди зайца Прошку. И мама, как будто нечаянно, падала на Софью всей тяжестью своего исхудавшего тела. А Дашка, сжавшись в комочек, жарко дышала ей в лицо.
Обоз шёл и днём, и ночью…
Иногда их пускали на ночлег какие-то сердобольные люди, кормили вкусными щами и толчёной картошкой, отогревали на печи и снова провожали в дорогу.
- Господи, две недели в дороге! – сокрушалась Дашкина мама. – Когда же, наконец, приедем?
- Немного уже осталось, - отвечал возница.
За эти дни он почернел лицом, а седая щетина отросла и превратилась в небольшую белесую бородку.
- Как думаешь, Матвей Иваныч, война надолго?
- А бес его знает, - отвечал возница. – Может, на месяц, а может – на год.
Мама Софьи задумчиво кивала головой, тяжело вздыхала, а её незабудковый взгляд становился тусклым и неярким.

Близость большого населённого пункта ощущалась всё отчётливей. Всё чаще на пути попадались поваленные или вырванные с корнем деревья. Руины зданий зияли чёрными провалами окон. Прогремевший в голове обоза взрыв разворотил грунтовую дорогу, оставив после себя глубокую дымящуюся воронку.
Острый запах гари и чего-то ужасного ударил девочке в ноздри, тошнотой подкатил к горлу.
- Не смотри, - мама мягко прикрыла глаза Софьи тёплой своей ладонью.
Софья уткнулась носом в солому, вдыхая аромат того, что осталось далеко позади: вызревшего хлеба, земли, родного села.

- А я вся чешусь, - весело сообщила Дашка, запуская пальчики в свои светлые кудряшки.
Софья тоже чувствовала неладное: под её капором стоял невыносимый зуд, не дававший уснуть.
- Только вшей нам не хватало, - Дашина мама достала из сумки неприятно пахнущий кусок мыла. – Не зря говорят – «вши любят голодных».
- А вы запасливая, Антонина! – заметила Сонина мама.
- Я почти что врач, всю жизнь в ветлечебнице проработала… Как же давно это было! Да и было ли вообще, - горько добавила женщина.
- А я учителем в сельской школе работала. Учила детей грамматике и пунктуации.
- «Жи» и «ши» пиши с буквой «и»… Господи, кому теперь это нужно? Война…
Дашкина мама горько вздохнула и отвернулась.

Софью вывел из сна долгий протяжный гудок.
- Тпру-у! Стой, каурая, приехали.
Матвей Иваныч с трудом слез с телеги, сделал несколько неуверенных шагов, разминая затёкшие ноги.
- Мам, мы приехали? – Дашка приподняла брезент, выглянула наружу.
- Слава Богу, добрались, - Дашкина мама вытащила из кудрявой шевелюры дочери застрявшие там соломинки, поправила берет, отряхнула пальто.
- Матвей Иваныч, а как же вы? Куда теперь?
- До хаты, куды ж ещё. Там меня бабка Феня дожидается.
- А вдруг немцы в село придут?
- Не-е-е, не придут, Красная Армия не дозволит, - возница снял с головы шапку, поднял взгляд к небу. – А коли придут… Что ж, двум смертям не бывать, а одной – не миновать.

Мама Софьи проворно соскочила с повозки, порывисто обняла старика и, выудив из кармана пальто какой-то предмет, вложила в широкую, по-крестьянски сильную ладонь:
- Спасибо, Матвей Иваныч, за всё!
Дед вскинул удивлённый взгляд и поднёс подарок к выцветшим глазам: на ладони поблёскивала янтарная брошь.
- Зря ты, дочка, это придумала. На хлеб обменяешь али на сахар, когда нужда приспичит. У тебя вон – дитёнок малый.
Матвей Иваныч громко сглотнул, отвёл повлажневший взгляд.
- Берите-берите! Пусть на память останется! Эту брошку мне муж подарил, когда я Софочку родила… А деньги на продукты у меня есть, не переживайте.
- Ну, тогда спасибо… Возвертайтесь, как всё закончится. Привык я к вам, с кровью теперича от сердца отрываю, - с болезненным надрывом сказал старик.
Мама в одну руку взяла тяжёлый чемодан, в другую – холодную Софочкину ладошку и, не оглядываясь, устремилась вперёд. Софья, держа Прошку за правую переднюю лапу, старалась не отставать.
Даша с мамой двинулись следом…
Софочка оглянулась: каурая кобыла, истощавшая до неузнаваемости, стыла на осеннем ветру, понуро опустив голову. Матвей Иваныч стоял подле, одной рукой придерживая лошадь под уздцы, а другую подняв в крестном знамении…

На рельсах, выпуская клубы серо-голубого дыма, томился пассажирский состав. Людское море на перроне волновалось и гудело, точно морская пучина - в штормовую погоду.
Софье стало страшно: отстань она от мамы хоть на шаг, пропадёт в этой бездне, потеряется навсегда! И Софья ещё крепче вцепилась в мамину руку…
Небольшое здание рядом с вокзалом украшала вывеска «Эвакуационный пункт». Софья с мамой встали в хвост очереди, за ними примостились Дашка с мамой. Стоявшая впереди женщина в крепдешиновом платье и безрукавке явно с чужого плеча, бесцеремонно спросила:
- Куда, барышня, едете?
- В Куйбышев едем.
- А я – в Кинель, нам практически по пути. Хочу вам дать небольшой совет – не садитесь в закрытый пулитцеровский состав.
- Почему?
- Говорят, там судимых перевозят. Ограбят, или, хуже того, изнасилуют.
- Спасибо вам.
Софья не успела до конца прочесть надпись на плакате, как усатый дядька с воспалёнными красными глазами, проверив мамины документы, изрёк:
- Следующий поезд прибывает на второй путь.
И, наклонясь к Софье, подмигнул:
- А заяц едет с вами, мадемуазель?
Софья вдруг смутилась.
- Мам, я кушать хочу… и в туалет, - она нетерпеливо потянула мать за руку.
- Столовая и туалет – там, - дядька махнул рукой в сторону барака. – Ступайте, там вам всё объяснят.

На раздаче в столовой, худая и высокая, как «журавель» у колодца, тётка выложила перед ними два серых, пахнущих заплесневелой мукой, брикета:
- Триста грамм хлеба и суп.
Софья придвинула к себе тарелку с горячим бульоном (кажется, с вермишелью) надкусила кусочек серого хлеба, поморщилась. Немного подумала, сунула под нос Прошке:
- Ешь и не капризничай!
Заяц к хлебу не притронулся – видимо тот оказался совершенно не вкусным.
Краем глаза Софья увидела, как Дашка с мамой обедают за соседним столиком. Последние силы покинули её, и Софья, уронив голову на стол, уснула так легко и естественно, как будто в тёплой кровати родного дома…

Разбудил её истошный крик. Софья вздрогнула – рядом голосила толстая тётка в фуфайке, очень похожая на квашню:
- Ой, горе-е-е, горюшко-о-о! Дура криворука-а-я! Россомаха я-а-а! – причитала тётка, сидя на грязном полу столовой. У ног её разлилась небольшая белая лужица, из которой острыми прозрачными льдинками поблёскивали осколки стекла.
- Ну, что вы! Не убивайтесь так, - увещевала Сонина мама несчастную, собирая в ладонь осколки стекла. – Это молоко?
- Сли-и-вки-и! Для Сашеньки-и! Хворы-ый он!
Соня обернулась: мальчик с желтушным лицом, примерно такого же возраста, как Дашка, безучастно смотрел на происходящее. И только голосящая мать осознавала всю трагедию случившегося…
Софья опустилась рядом с мамой на корточки и опустила пальчик в молочно-грязную смесь.
- Не тронь, - строго сказала мама и легонько шлёпнула дочь по руке.

Перрон гудел, точно сотня ульев!
Ругань, плачь, гудки паровоза, металлический скрежет, крики, толкотня – всё слилось в непрерывный, дикий, угрожающий шум! Софье на миг показалось, что она попала в сельскую кузню - тот же смрад, запах разгорячённых тел, раскалённого железа… Запах войны. Запах горя. Запах страха.
Мама, расталкивая толпу локтями, пробивалась вперёд.
- Софья, держись крепче, не отставай!
- Дашка! Дашенька!
Софья искала в толпе знакомое лицо в обрамлении весёлых кудряшек и не находила.
Заяц Прошка пребывал в состоянии неописуемого ужаса, наверно, поэтому его глаза косили сильнее обычного.
Чьи-то сильные руки, оттесняя всех остальных, подняли Софью на подножку вагона, следом закинули кожаный чемодан. Мама, запутавшись в полах своего пальто, чуть не рухнула на пол грязного тамбура.
Софья бросила прощальный взгляд на толпу, беснующуюся на перроне, и вдруг поняла: Дашку она больше не увидит. Никогда!
Паровоз дал прощальный гудок, и поезд тронулся с места…

- Мам, а Куйбышев далеко?
- Далеко, дочка.
- А что мы будем там делать?
- Будем жить.
- Я не хочу в Куйбышев, я хочу обратно домой.
- Софья, - укоризненно сказала мама.
- Хорошо, мамочка, - тихо ответила Софья.
Мама прислонилась к обшарпанной стенке вагона и прикрыла глаза.
Голова её, на тонкой изящной шее, беспомощно, с поездом – в такт, закачалась из стороны в сторону, будто зажив собственной, независимой жизнью. Мамины губы, всегда такие яркие и по-девичьи пухлые, превратились в бледную скорбную полоску на исхудавшем лице.
Сон сморил не только маму: люди спали вповалку, положив под голову баулы, или уронив тяжёлую от горестных мыслей голову на плечо соседа.
Софья не знала, куда едет и зачем, лишь бы рядом всегда была мама и заяц Прошка!
Прошка за эти дни, из опрятного голубого зайца, превратился в серого невзрачного зверька. И всё-таки Прошка оказался большим молодцом! За всё время путешествия он ни разу не пожаловался на холодную сырую кровать в школьном классе, куда их с мамой поселили на несколько дней. Не жаловался на урчание в животе от чувства голода, непропечённого хлеба или невкусной еды. Не жаловался на грудных детей, постоянно плачущих и не дающих Софочке спать.
- Прошка, ты тоже не хочешь в Куйбышев?.. И я не хочу, - прошептала Софья и взглянула в окно… Позади – война. Впереди – незнакомый Куйбышев.
Софья вздохнула и, уронив голову на мягкие Прошкины лапы, забылась тревожным сном…

- Слава Богу, добрались! Пойдёмте, милые, со мной. Я тут неподалёку живу, - седовласая опрятная старушка обратилась к ним так, словно знала давным-давно. – Устали, небось? Намаялись?
Софья огляделась: толпа встречающих, привокзальные часы с застывшими стрелками, большая вывеска «Куйбышев»…
Старушка внимательно поглядела на Софью:
- Как зайчишку-то твоего зовут?
Но Софья ничего не ответила. Она спрятала зайца за спину, а сама спряталась за маму, и не потому, что стеснялась, а потому, что слишком устала, чтобы казаться приветливой.

Оказалось, старушку звали бабой Симой, и проживала она в небольшом деревянном двухэтажном доме, очень похожем на сказочный теремок - те же резные наличники, красивая мансарда, высокое крылечко с витыми перилами.
Никогда прежде Софья не видела столько красивых предметов, как в доме у бабы Симы! Кружевная вязаная скатерть, белые фарфоровые слоники (Софья насчитала целых двенадцать штук) фотографии и картины в позолоченных подрамниках.
На какое-то время Софья забыла и про зайца Прошку (он сиротливо сидел на диване, прислонив ушастую голову к маленькой атласной подушке). Софья забыла про пурпурное зарево на горизонте и смрадный запах, исходящий от убитой лошади. Забыла про столб дыма, достающий до самого неба… И даже забыла про папу!

Мирно тикали ходики в уютной комнате…
Вот, дребезжа колёсами, проехал трамвай. По асфальту, будто дождь - по железной крыше, весело простучали женские каблучки. И ничего в Софьином мире более не было, кроме этой тишины, домашнего уюта, шёпота ранних осенних сумерек и осторожного постукивания первых капель дождя по оконному стеклу.
Сон накатил тёплой волной, лёгким дурманом окутал сознание.
И в этой странной мгле и странном тумане откуда-то вдруг появилась незнакомая тётка. Она протягивала Софочкиной маме стеклянную бутыль, до краёв наполненную алой жидкостью.
- Это - сливки для вашей Сонечки! – улыбаясь, сказала тётка.
Мама с благодарной улыбкой приняла подарок, но бутыль вдруг выскользнула из слабых рук и разбилась вдребезги. Вместо сливок по полу растеклась красная густая жижа…
Мама истошно закричала, и дикий ужас исказил её красивое лицо.
Вдруг Сонечка увидела, как на мамин крик, раскинув в стороны руки, бежит отец. Он выглядел точно так же, как в тот самый последний день – зелёная гимнастёрка, кирзовые сапоги, высокая фуражка с красной звездой.
Софочка бросилась отцу навстречу, но, споткнувшись о невидимую преграду, замерла на месте от страха: один глаз у отца оказался карим, с длинными пушистыми ресницами, а вместо второго глаза на лице его болталась плохо пришитая пуговица.
Софья закричала и... проснулась. Или не проснулась?
Она лежала в кровати тихо, боясь пошевелиться… Пусть мама думает, что Софья спит.
А Софья, кажется, и правда спала – крепко, глубоко, туго смежив веки. И ей казалось, что когда она проснётся, то ничего уже не будет: ни умирающих от голода детей; ни замерзающих на улицах Ленинграда стариков; ни ночных артобстрелов обстрелов и налётов мессершмиттов, не будет газовых камер и Бабьего Яра. А будут только близкие и дорогие люди, родной дом и заяц Прошка. И на его весёлой заячьей мордашке, вместо пришитой пуговицы, словно по мановению волшебной палочки, появится прежний глаз-бусина… А отец, неожиданно протопав тяжёлыми кирзовыми сапогами по скрипучим половицам, крикнет – «вот я и вернулся!»

Софья осторожно, чтобы не разбудить маму, сползла с кровати, прошлёпала в комнату, где спал Прошка и, взяв его на руки, вернулась обратно. Она осторожно достала из-под подушки кусок белой булки, припрятанной за ужином, откусила кусочек и поднесла к заячьему носу. Хлеб оказался удивительно вкусным, сладким и совсем не горьким. Совсем не похожим на тот, который из Ленинграда.
- Кушай, Проша! Это – заячий хлеб. Правда, – шепнула Софья, обняла зайца и провалилась в сон.
В Куйбышеве стояла холодная осень сорок первого года.