28. Запись от 8 декабря 2019 года. Пьер БуалО, ТомА Нарсежак. "Последний трюк каскадёра". Продолжение

В самом деле, нужна недюжинная выучка, чтобы привыкнуть к роли зрителя. В журналах я вычитал, что инвалиды объединяются ради того, чтобы жить, как другие. Они правы, если, по крайней мере, им удаётся устраиваться самостоятельно. Но я! Ведь я уже был человеком, слившимся с двумя колёсами; они были живыми, быстрыми, были неотъемлемой частью моего существа, моим продолжением. Мотоцикл - не протез. Теперь я прикован к этой абсурдной коляске, которую должен тащить, энергично разворачивая плечи. Представьте себе раненую чайку, ковыляющую, как утка на птичьем дворе. В конце концов, я знаю, чего хочу. Потому и ухожу в подполье. Я не приемлю своё увечье. Воспринимаю его, как гнусное и чудовищное наказание. Свет мне не мил. Пусть он обходится без меня. Пусть убивают, пусть режут друг друга , где угодно. Меня это мало трогает, так как я навеки принадлежу к раздавленным, увечным, безногим отбросам. Даже если Дрё докопается до истины, - что из этого? Меня бросят в тюрьму? Смешно. Я уже в тюрьме. В передвижной тюрьме, из которой не убежишь. Я ворошу воспоминания, драгоценные образы, вижу толпы детей, которые протягивают мне клочок бумаги, ручку... Эти возвраты в прошлое могут длиться долго. Остаются также мелкие сплетни Жермена, когда он приносит мне еду, перестилает постель, убирает в комнате. Он знает, что его болтовня доставляет мне удовольствие. Рассказывает о том, что творится в городе, о происшествиях, инцидентах во время избирательной кампании, а также о старухе, которую торжественно зовёт "госпожа графиня", - о том, что она невыносима, у неё собачий характер, и её приятельницы ничуть не лучше.

- Её часто навещают?

- Почти что ежедневно, от четырёх до шести. Дамочки с пекинесами, чай с бисквитами... Жермен здесь, Жермен там... Будто я Фигаро.

Я перезаряжаю свою маленькую внутреннюю кинокамеру. Чай, старые дамы... Судачат об "этой интриганке", об "этом безногом"... Неизвестно, откуда они взялись. О, в конце концов полиция докопается до истины!

Я открываю глаза. Моя комната, - фотографии, трубка, кисет на камине - неизменный декорум моего существования. Да. Требуется большая выучка, чтобы переносить всё это. К счастью, до Шамбона рукой подать. А Шамбон - нескончаемый нытик, чванливый, постоянно оглядывающийся на самого себя и на то, какой эффект он производит. Он входит, закуривает лёгкую сигару (как ему это не идёт!):

- Признайтесь, она на меня сердится.

Он имеет в виду Изу. Ещё недавно Шамбон довольствовался намёками, сохранял определённую сдержанность. А потом мало-помалу стал поверять мне свои волнения; и именно эта жажда признания, желание привлечь к себе внимание, разыгрывать роль персонажа во власти чувств, чтобы исподтишка стать хозяином положения, делает его столь опасным. В определённом смысле он хуже своего дяди.

- О, я вижу, что сердится.

- Да нет же! Она устала, вот и всё. А ты не можешь оставить её в покое.

- Но я молчу.

- Да. И притом - смертная тоска в глазах, услужливость униженного любовника.

- Я люблю её, Ришар.

Ещё один шаг к сближению. До сих пор он не смел меня так называть. Теперь он обращается ко мне, как к шурину. Я отворачиваюсь.

- Слушай, Марсель... Давай начистоту. У тебя никогда не было любовниц?

Выразительный и стыдливый взгляд исподлобья.

- Ну, отвечай!

- Нет... - шепчет он. - Это меня не интересовало...

- О, о! Не рассказывай мне сказки! Но тем не менее сразу видно, что ты ничего не смыслишь в женщинах.

- Ну, знаете, это уж слишком!

- Иза заслуживает уважения. Ты не сводишь с неё глаз, как улитка с капустного листа. А она, представь себе, в трауре.

Он зло смеётся.

- Она не была в трауре, когда позволила себя обнять.

"А вот за это, любезный, ты мне заплатишь..." - думаю я, но продолжаю, не моргнув глазом:

- В течение какого-то времени она себе не принадлежит; тебе следует это понимать. ПозднЕе...

Он хватается за слово.

- Вы думаете, позднее? Но что значит позднее? Через месяц, два?

Внезапно он с яростью бросает окурок в камин.

- Не думайте, что я буду ждать два месяца! Этот вид оскорблённой вдовы... не выйдет! Вы оба смеётесь надо мной!

Он шумно дышит. От веснушек лицо кажется изъеденным молью.

- Если уж на то пошло, мне довольно сказать одно слово...

Резким толчком я швыряю коляску, хватаю его за руку.

- А ну-ка, повтори... я хочу его услышать, это слово!

Он пытается вырваться. Ему страшно. Ещё немного, и он поднимет локоть, чтобы защитить лицо.

- Нет, нет... Я неудачно выразился. Я хотел сказать... если я сделаю ей предложение... может, она этого ждёт.

Краски возвращаются к нему, и, чувствуя себя снова в выгодном положении, он тихонько разжимает мои пальцы, мило улыбается. Привычной улыбкой избалованного ребёнка.

- Ну и силища же у Вас!

Затем мрачно продолжает, словно страдая оттого, что напрасно навлёк на себя подозрения:

- Она вышла замуж за дядю. Но почему не за меня?.. Много ли мне надо? Немножко любви, и только. Я положил к её ногам...

Он разводит руками, будто пытается измерить своё самоотречение, но в конце концов отказывается от этого намерения.

- Всё... всё... Покой... безопасность... здоровье. Вот именно - здоровье; и всё для того, чтобы получить от ворот поворот.

- Бедняга, - бросаю я. - Пойди, успокойся. Ты же понимаешь, что я не могу рассказать ей, что произошло в кабинете твоего дяди.

- Я стал бы ей противен?

- Нисколько. Она бы дрожала от страха за тебя, за меня, за всех нас.

Лицо его светлеет.

- Что может быть прекраснее! - подхватывает он восторженно.

- Осторожно, Марсель! Бывают моменты, когда ты - хуже ребёнка. Думай о ней в первую очередь. Пойми же, - эта внезапная смерть потрясла её. И помолчи. Перестань кружить вокруг да около. А потом посмотрим... Я кое о чём подумал...

Он садится на одну ягодицу, наклоняется ко мне, устремляет жадный взор, словно я намереваюсь рассказывать ему о новом трюке.

- Нет, - говорю я. - Не теперь. Дай созреть. - И добавляю в порыве внезапного вдохновения:

- Ты и не догадываешься, почему она тебя избегает и кажется такой грустной. Угрызения совести, бедняжка Марсель. Даже мне она ничего не сказала. Но я-то хорошо её знаю. Она вбила себе в голову, что твой дядя убил себя из-за неё и из-за тебя. И эта мысль невыносима...

Поражённый этим признанием, Шамбон качает головой, стискивает ладони.

- Да, да, - шепчет он. - Об этом я и не подумал. Она чувствует свою вину.

- Вот именно. Дядю твоего она, конечно, не любила. Да только самоубийство для хрупкой натуры - удар. Уверен, - она считает, что сейчас ты со своим любовным пылом просто бессердечен.

Он уже больше не пыжится. Он подавлен. А я продолжаю:

- Сиди спокойно. Перестань изображать из себя конспиратора, у которого будто на лбу написано: "Если бы я пожелал заговорить!" Ты слушаешь меня?

Нет. Он не слушает. Встаёт. Взволнован до слёз.

- Я всё ей скажу. Тем хуже для меня.

- Боже, какая бестолочь! Сядь и подумай. Допустим, ты пойдёшь и выложишь ей всю правду. А что дальше? Нужно будет идти до конца, выдать себя полиции, а заодно уж и меня. Потому что она потребует именно этого. С её честностью другого выхода нет.

Его бьёт нервная дрожь. Он пытается закурить ещё одну сигару, чтобы успокоиться, и мне приходится подносить ему зажигалку.

- Должен же быть выход, - говорит он. - Но, честно говоря, я не вижу его. Только что Вы думали...

- Совершенно верно. Я думал об одной идее твоей матушки... может, тут есть смысл покопаться.

- Так... А в чём дело?

- Пока что рано говорить. Повторяю, - подобные вещи нельзя импровизировать. Теперь иди. Ты меня утомляешь.

Он уходит. Всё ещё не может успокоиться. Достаточно взглянуть на него, чтобы понять, что он что-то скрывает. Вынашивает какой-то тайный замысел. Я чертовски злюсь на себя. Будто не мог в одиночку отправить Фромана на тот свет. И вот из-за этого кретина великолепное здание, построенное мною, того и гляди, рухнет. Ведь совершенно очевидно, он не выдержит. Зачем ему непременно являться в полицию с повинной? Почему бы, напротив, не сказать Изе: " Если Вы мне не уступите, я заговорю." Предлог для шантажа беспроигрышный. Правда, требующий характера. Однако, бывает, и трУсы стОят смельчаков...


/ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ/