Как в Московии боролись с чумой

Я тут задумалась:

Как в Москве боролись с эпидемиями со времен Ивана Калиты до Екатерины II

Весной 1353 года в Москве один за другим умерли самые могущественные люди тогдашней Руси.

Первым 11 марта скоропостижно скончался митрополит Феогност. Четверть века этот грек возглавлял русскую церковь, играя для раздробленной страны роль общего министра культуры, а, возможно, и премьера. Вслед за митрополитом умирают почти все члены правящего дома. Великий князь Московский и Владимирский Симеон, прозванный Гордым, перед смертью увидел, как один за другим преставились все его дети. Через месяц после похорон Симеона в мир иной ушел его брат Андрей Серпуховский со всем семейством. Династия Ивана Калиты, начавшая собирание русских земель вокруг небольшого городка в междуречье Оки и Волги, могла вот-вот прерваться. Ее продолжил последний оставшийся в живых князь Иван Красный. Но и он скоро погибнет той же смертью, оставив престол малолетнему сыну Дмитрию, прозванному потомками Донским. Летопись не говорит об этом прямо, но, судя по всему, на Москву обрушилась страшная пандемия «черной смерти», опустошившей в середине XIV столетия всю Евразию, от Китая до Ирландии.

Тревожный XIV век был полон катаклизмов. Тогда, как и сейчас, стремительно менялся климат. Только вместо глобального потепления в Европу, как говорилось в одной исландской хронике, «пришел большой лед». Историки называют эпоху между XIV и XIX веками малым ледниковым периодом. Глобальная температура понизилась на 1–2 градуса. В Англии и Франции ежегодно стал формироваться устойчивый снежный покров, которого в этих местах не видели уже много столетий. Зимой по Темзе и Дунаю катались на санках (развлечение, которое любили изображать голландские живописцы XVII века). Ярмарка на льду Москвы-реки продолжалась полгода — с середины октября по середину апреля. Считалось, что в эти месяцы лед остается достаточно крепким. Такой ледниковый режим сегодня характерен для низовьев Оби, Енисея и Лены.

Похолодание и увеличение осадков привело к падению урожайности. Всю первую половину XIV века хронисты всех европейских стран, включая Русь, пишут о постоянных неурожаях и голоде. Голод подтачивает силы, лишает измученных людей иммунитета и делает уязвимыми для инфекционных заболеваний.

Глобальная пандемия стала возможна благодаря глобализации. Евразия превратилась в единое политическое и торговое пространство после монгольских завоеваний. И по Великому шелковому пути вместе с торговыми караванами стали путешествовать из края в край континента смертоносные бациллы.

Кара правителей

Чума разорила Китай, потом бушевала в Уйгурии, Хорезме, поразила Золотую Орду и Иран. Татары занесли ее в Крым, где располагались генуэзские колонии. А дальше на галерах итальянских купцов смертоносная чумная палочка попала в Средиземное море. В течение трех лет эпидемия прокатилась почти по всей Европе, унеся жизни от четверти до половины ее жителей. На Русь чума попала кружным путем. В 1346 году эпидемия обошла русские княжества с юга по магистральным торговым путям, но через шесть лет она пришла с Запада вместе с ганзейскими торговцами. Первым пострадал приграничный Псков. В городе «мроша бо люди, мужи и жены, старый и младыи, и дети, и попове, и чернци и черници». В панике жители упросили новгородского архиепископа Василия отслужить у них торжественный молебен об исцелении города. Церковный владыка явился, обошел Псков с крестным ходом, благословил его жителей, но на обратном пути сам умер от «черной смерти». Новгородские бояре устроили ему пышные похороны при большом стечении народа. В результате и сам Новгород — крупнейший русский город, торговая столица страны — оказался во власти смертельной заразы.

Мы плохо знаем демографию «черной смерти» на Руси в XIV столетии. Многие историки считают, что благодаря низкой плотности населения и почти полному отсутствию крупных городов русские земли пострадали от страшной эпидемии меньше, чем страны Западной Европы. Но вот правящий класс вымирал примерно с той же интенсивностью, что и на Западе.

Сегодняшняя эпидемия коронавируса уже поразила целую плеяду политиков, от иранского заместителя министра здравоохранения до семьи канадского премьера Джастина Трюдо и депутатов от ультраправой фракции испанского парламента из партии VOX. Во многих странах политический класс в среднем сильно старше обществ, которыми он правит, а следовательно, особенно уязвим для вируса. Но еще важнее мобильность обитателей верхних этажей пирамиды неравенства. Они много путешествуют из страны в страну, по роду деятельности посещают разные учреждения, в том числе и больницы, участвуют в многолюдных публичных мероприятиях. Примерно то же самое было и в Средние века. Князья были тесно связаны с церковной верхушкой. А епископы контактировали с приходскими попами, отпевавшими умерших. Поэтому зараза не всегда добиралась до далеких лесных заимок, на которых жили косматые крестьяне-смерды, но вдоволь гуляла по княжеским хоромам.

Московские карантины

Ударив по русским княжествам в 1353–1359 годах, чума надолго превратилась в постоянный фактор русской жизни. Почти во всех случаях центр эпидемии находился в торговом Новгороде. Но вместе с серебром новгородских купцов — «гостей» — и великокняжескими послами растекался по всей стране. Смерть собирала свою жатву повсюду. В 1387 году после вспышки болезни в Смоленске в живых осталось всего пять человек. «Только выйдоша из города 5 человек, город затвориша», — пишет об этом летописец. В Москве люди тоже умирали от страшной болезни, но обычно не так массово.

Возможно, причиной тому послужили первые противоэпидемические меры, принимаемые властями Москвы, которые железной рукой внедряли на Руси византийские и ордынские традиции твердой государственности. Московские правители в борьбе с эпидемиями не останавливались перед самыми радикальными мерами. В случае, если где-то в городе обнаруживался больной чумой или другим заразным заболеванием, могли ввести тотальный карантин на всю улицу. Ее перегораживали бревнами и запрещали жителям выходить в город под страхом смерти. Ответственность за прокорм оказавшихся взаперти жителей ложилась на всю слободу — район, в котором располагалась зараженная улица. Дом, пораженный заразой, метили мелом и опечатывали. Священникам настрого запрещали исповедовать больных и отпевать покойников. Людей, оказавшихся перед лицом смерти, лишали последнего утешения. В начале XVI века главный идеолог Московского государства, впервые провозгласивший скромный северный городок Третьим Римом, старец Филофей, обсуждает со своим корреспондентом антиэпидемиологическую политику столичных властей: «Вы ныне пути заграждаете, домы печатлеете, потом запрещаете к болящим приходити, мертвых телеса из града далече измещаете». Трупы умерших «черной смертию» обычно темнели и вызывали ужас у и без того перепуганного населения. Их хоронили не на церковных кладбищах, а в братских могилах в специально отведенных местах.

Строгие меры властей Москвы уберегали жителей от самых разорительных вспышек эпидемий более полутораста лет. Но в 1521 году крупный мор все-таки обрушился на столицу. Псковский летописец, чей город страдал от моровых поветрий гораздо чаще, особо отмечает, что «москвичам то бысть посещение божие моровое не обычно». Но времена меняются. Маленькая крепость на Москве-реке теперь превратилась в большой город, привлекательный для купцов. Они и принесли смертельную заразу в Москву. Они же и пострадали от нее больше других: «А от гостей и от лутчих людей без мала вси не измороша». И все же бизнесмены той поры не могли сдержаться: они активно скупали по дешевке вещи умерших, чтобы почти сразу последовать за ними.

Мор и слабая власть

Большие эпидемии долго обходили «богоспасаемый град Москва», словно копя силы для решающего удара. Он последовал в 1654 году.

Никто не знает, как чума проникла в столицу. Но на этот раз именно Москва стала центром катастрофической эпидемии. Москвичи привыкли, что моровые поветрия обычно обрушиваются на приграничные районы, поэтому все иностранцы, находившиеся в русской столице, особо подчеркивали изумление и растерянность народа перед лицом свалившейся беды.

Первый звонок прозвенел в конце июня, когда скоропостижно скончались 30 дворовых людей боярина Василия Шереметева. Царь Алексей Михайлович в это время был под Смоленском, на фронте: шла война с Польшей. Функции правителя исполнял патриарх Никон. Он почел за лучшее уехать из охваченного эпидемией города вместе с царицей и всей царской семьей. Но вслед за ними из города стали разъезжаться знатные бояре. За ними — придворные чины, приказные дьяки и служилые дворяне, которые бежали в свои поместья или в дальние монастыри. В городе возник вакуум власти.

Царь Алексей Михайлович правил столицей по переписке. Оперативное управление поручили трем воеводам — князьям Михаилу Пронскому, Ивану и Федору Хилковым. Но они скоро стали жаловаться на опасность и тоже просить разрешения уехать из умирающего города. «Мы, холопы твои, ожидаем себе смертного посещения с часу на час, без твоего, великий государь, указа с Москвы… в подмосковные деревнюшки, … чтобы всем не помереть, съезжать не смеем, и о том, великий государь, вели нам свой указ учинить», — писал Пронский. Они слали панические письма и царице с царевичем. Но те им вовсе не радовались. Вместе с письмами и гонцами могли достичь августейших особ и невидимые возбудители смертельной болезни. А потому царица Мария Ильинична разрешила воеводам переехать жить в царский дворец, но требовала «к нам ни о каких наших делах не писать». Скорее всего несчастные сановники не успели даже прочитать это послание и уж точно им было не до ответа. Один за другим они умерли от бушевавшей заразы.

Власть в Москве буквально таяла. Все ведомства — приказы — стояли закрытыми: дьяки и подьячие умерли или разбежались. Военная власть тоже покачнулась. Государь прислал с фронта 600 стрельцов во главе со старшиной, но они все умерли от чумы, так же как и следующий отряд, и тот, что прислали ему на смену. Дошло до того, что некому стало охранять тюрьму. «Тюремные целовальники и сторожи померли», — констатировала в письме царица. С тюрем болезнь перекинулась на церковь. В сентябре умер находившийся в столице суздальский архиепископ Софроний, а за ним «в монастырях и монастырских подворьях в Кремле, в Китае, и в Белом городе, и за городом архимандриты, игумены, и старцы, старицы, попы, дьяконы и всякие церковные причетники померли многие». Правда, выжившие священники в Москве и ее окрестностях сказочно обогатились: «они отпевали многих зараз и брали за это сколько хотели».

Торговые ряды стояли закрытыми. Продавать было некому и нечего. По городу пошли грабежи. «А воровство де на Москве объявилась. В Белом городе разграбили Филонов двор Оничкова, да Алексеев двор Луговского, да за городом разграбили Осипов двор Костяева, иные выморочные пустые дворы многие грабят, а воров унять некому», — доносили царю. Чтобы хоть как-то поддерживать рушившийся порядок, власти закрыли все ворота московских крепостей — Кремля, Китай-города, Белого города и многочисленных монастырей. Но охранять их было почти некому. Лишь у самых важных ворот стояли по три-четыре стрельца. На большее сил у правительства не было.

В начале эпидемии, когда охваченное паникой население бросилось бежать из казавшегося обреченным города, власти отнеслись к этому снисходительно. Москвичам разрешали уезжать из столицы. Но этот эпидемиологический либерализм себя не оправдал. Торговцы, стрельцы и рабочие-отходники разносили заразу по всей стране. Тогда правительство опомнилось и принялось расставлять карантины. Пытавшихся проникнуть через оцепление окольными путями было велено казнить, хотя до казней дело обычно не доходило, представители власти ограничивались менее суровыми наказаниями. К ответственности привлекали не только беглецов из зараженных районов, но и тех, кто их у себя принимал. Можайскую дорогу, ведущую в Смоленск, под которым находились армия и сам царь, перекрыли намертво, и в этом направлении болезнь удалось остановить. В результате Россия сумела выиграть польскую кампанию, несмотря на катастрофическую эпидемию в тылу. Да и государь не пострадал. Но центральные и южные провинции очень сильно обезлюдели. Когда поздней осенью сообщение между затронутыми мором регионами было полностью остановлено, эпидемия пошла на убыль.

Настала пора подводить итоги. Присланный в Москву от царя дьяк Кузьма Мошнин сделал приблизительную «роспись живым и умершим», которая дошла до нас. Четвертая часть обследованных дворов знати оказалась совершенно вымершей. В остальных кто-то был. «Двор Михаила Кузовлева пуст, жена и дети и люди померли. Крестового дьяка Фомы Борисова двор пуст, осталась дочь», на дворе князя Трубецкого «осталось в живых 8 человек, а умре 270 человек… ».

Находившийся в России сын антиохийского патриарха Павел Алеппский утверждал, что в Москве от чумы 1654 года погибли 480 тыс. человек. Он писал, что Москва «прежде битком набитая народом, сделалась безлюдной… Собаки и свиньи пожирали мертвых». Над городом стоял смрад от гниющих трупов, которые некому было убирать. Большинство современных историков полагают, что цифры Павла Алеппского несколько преувеличены, но все же число жертв чумы 1654-го громадно. Оценки доходят до 300–350 тыс. человек только в столице и ее округе. Это было более половины тогдашнего населения города.

Алексей Михайлович вернулся в Москву после взятия Смоленска в январе 1655 года. Но в сам город не въехал, а остановился на Воробьевых горах, ожидая, «доколе Москву очистиша и люди собравшися». Примерно тогда же вернулся в первопрестольную и патриарх Никон. Вид стольного града его потряс: «Непрестанно плакал, смотря пустоты Московския, пути и домов, идеже преж соборы многие и утеснение, тамо никаково, великия пути в малу стезю и потлачены, дороги покрыты снеги и никем суть не следими, разве от пес. Ох, ох», — написал он царю.

И мор, и глад, и бунт

Медицина XVII века была практически бессильна перед чумой. Да и врачи были лишь при царском дворе. Остальным были доступны лишь самые элементарные средства дезинфекции: вода, огонь и мороз. Плюс по традиции использовали дым можжевельника, которым окуривали зараженные места. Вещи и одежда заболевших сжигались на кострах. Письма по пути следования передавали «через огонь»: с одной стороны от костра стоял гонец и выкрикивал содержание написанного, а на другой переписывали на новую бумагу. Перевозимые между городами деньги предписано было промывать в воде, а одежду «вымораживать и вытресать». Причем выполняться эти манипуляции должны были руками людей, которые «в моровых болезнях были», здоровые же должны были «ни к чему не касатца».

Но главным средством борьбы с эпидемией были, как и раньше, карантины, на которые, правда, остро не хватало людей. Другую проблему составляла уже ставшая привычной русская бюрократическая волокита. Иногда заставы ставились таким образом, что лишали местных жителей доступа к полям и мельницам, обрекая их еще и на голод. Наказы прекратить торговлю с зараженными селами, несмотря на свою логичность, ставили целые вотчины под угрозу голодной смерти, которая для обывателя была еще страшнее, чем смерть от чумы. Даже после конца эпидемии чиновники боялись принимать решения о снятии карантинов до получения высочайшего одобрения.

Чума подорвала авторитет патриарха Никона и официальной церкви. Народное недовольство вылилось в массовые симпатии старообрядчеству, которое на 250 лет стало основной формой массового религиозного диссидентства. Никона обвиняли в том, что он уехал из города, оставив москвичей наедине со смертельной болезнью. Патриарх оправдывался, даже написал «Поучение о моровой язве», но авторитета себе уже так и не вернул.

Острый экономический кризис, вызванный эпидемией, подорвал доходы казны, и без того опустошенной тяжелой войной. Нехватка средств подтолкнула правительство Алексея Михайловича пойти на денежную реформу, в ходе которой стали массово выпускаться медные деньги. Ими платили жалованье стрельцам и государственным служащим, в то время как налоги собирали серебром. Это очень больно ударило по социальным низам столицы. Через несколько лет эти проблемы отзовутся Медным бунтом — крупнейшим городским восстанием того времени. А еще через пять лет начнется народная война под предводительством Степана Разина. Вплоть до эпохи Петра социальный климат в стране будут определять бесконечные восстания и бунты.

Последняя чума

Но крупнейшей в русской истории революцией, вызванной эпидемией, стал московский Чумной бунт 1771 года.

Россия тогда вела успешную войну с Турцией. Но вместе с трофеями и солдатами, возвращавшимися с фронта в Причерноморье, в страну пришла и последняя крупная эпидемия чумы. В ноябре 1770-го в московском Генеральном госпитале (сегодня — Главный военный клинический госпиталь им. Н. Н. Бурденко) скончался лекарь, а вслед за ним 22 из 27 пациентов флигеля, в котором он практиковал. Главный доктор госпиталя Афанасий Шафонский диагностировал чуму и донес властям. Те стали принимать меры, но, как выяснилось, недостаточно энергичные. Екатерина II приказала «… чтоб сие зло не вкралось в середину империи нашей, учредить заставу в Серпухове… дабы все едущие из Малой России, кто б ни был, там остановлен и окуриван был». Тревожная информация застревала на каждом уровне бюрократической пирамиды. Начальники колебались — информировать ли вышестоящих или ждать, что все как-то обойдется само собой. Это промедление сыграло дурную шутку. Только в конце декабря Генеральный госпиталь был оцеплен военным караулом вместе с тысячью проживавших там пациентов и врачей. Все коммуникации с внешним миром для них были запрещены. Но было поздно.

Императрица просила московского военного губернатора графа Петра Салтыкова «всячески ободрить» жителей Москвы, если «сие приключение их привело в уныние». В порядке борьбы с «унынием» власти отрицали, что в городе свирепствует именно чума. Болезнь называли «заразительной горячкой». В официальных прокламациях утверждали, что «сия опасность, начиная везде пресекаться, вскоре везде утишена и истреблена будет». Но это лишь подхлестывало недоверие и плодило панические настроения.

Впрочем, зимой 1770/71 года болезнь ненадолго отступила, и городские власти выдохнули с облегчением. Карантин с госпиталя сняли. В Петербург полетели реляции о полном искоренении эпидемии. Но «ласкательная сия безопасность весьма короткое время продолжалась». В начале марта выяснилось, что на Суконном дворе, фабрике, расположенной в Замоскворечье возле Большого Каменного моста, все минувшие месяцы от неизвестной болезни умирали рабочие. Но владельцы фабрики «много таили и боялись», что предприятие закроют, а потому не информировали власти. Всего за два месяца на Суконном дворе умерли 113 рабочих.

Зона риска

Условия жизни фабричных рабочих и вообще московской бедноты были жуткими. Люди жили скучено, часто по нескольку десятков человек в одном бараке. Повсюду царила антисанитария: мусор и отходы не вывозились, а выливались в сточные канавы и ручьи. Бедняки годами недоедали или питались порчеными продуктами. Поэтому болезнь ударила прежде всего по социальным низам.

Впрочем, в такой ситуации никто не мог быть застрахован. Чумная палочка находила способы взобраться вверх по социальной лестнице. Так, 16 марта на Пречистенке было «найдено купца одного тела» с чумными бубонами. Выяснилось, что предприниматель сожительствовал с одним из рабочих с Суконного двора, который за несколько дней до этого умер от чумы, успев заразить своего партнера.

Власти опомнились и стали принимать обычные меры. Рабочих Суконного двора разделили. Больных вывезли в Угрешский монастырь, а здоровых разместили в помещениях неработающих фабрик за Яузой, близ Таганки, и в Мещанском посаде. За ними установили наблюдение врачей. Москву заперли от внешнего мира. Въезжать и выезжать можно было только с особого разрешения властей и после всестороннего медицинского досмотра. Впрочем, дворяне и богачи легко обходили эти запреты с помощью взяток. А вот беднота оказалась заперта в зачумленном городе.

Съестные припасы теперь привозили на специально указанные места в 7 верстах от города и там разгружали. Жителям дозволялось покупать необходимое на этих пунктах в определенные дни и часы. Покупателям было запрещено прикасаться к продавцам, а деньги нельзя было передавать из рук в руки; их клали в емкости с уксусом.

Больных предписывалось изолировать и держать под замком от 20 до 40 дней. Правда, забыли предусмотреть, кто и чем будет их кормить. Вещи умерших было приказано сжигать, а тела хоронить в глубоких могилах вдали от города. Эту неприятную работу поручили «мортусам» — специально созданным отрядам арестантов, одетых в пропитанную воском одежду с глухим капюшоном, на котором оставались только прорези для глаз и рта. Мертвые тела они двигали специальными крючьями. Народ боялся «мортусов» не меньше самой чумы, ходили слухи, что они своими страшными крючьями выволакивают из домов не только трупы, но и ослабленных болезнью живых людей.

Казенный оптимизм

Санитарные мероприятия дали эффект. К маю число новых случаев заражения снизилось. Власти поспешили отчитаться об этом наверх, и Сенат ослабил карантин. Работа суконной фабрики была возобновлена, а ее продукцию стали доставлять в Петербург и другие города. Персонал, следивший за больными в Угрешском монастыре, распустили. Это было ошибкой. Чума вспыхнула с новой силой. Полицейская статистика не поспевала за реальным ходом событий. Жители старались не информировать власти о заразившихся родственниках, опасаясь, что их имущество сожгут в санитарных целях. Больные пытались «перенести болезнь на ногах и, перемогаясь, ходили по улицам и торговым местам». Мертвецов часто выкидывали подальше от дома, «дабы через то не можно было того долго узнать», а значит, и уничтожить его имущество. В результате летом число умерших вновь стало расти с огромной скоростью. В июле умирали по 100 человек в день, а в августе уже по 400–500.

Назначенный наблюдать за «здравием всего города Москвы» генерал Петр Еропкин стал создавать из переболевших чумой рабочих суконной фабрики отряды, члены которых за плату в 6 копеек в день следили, чтобы зараженные трупы не выкидывали на улицу. На них же лежала обязанность вывозить тела из города. Самые смелые могли на этом подзаработать. Если человек соглашался снимать с мертвецов одежду, ему платили уже по 10 копеек.

Сердце бессердечного мира и вздох угнетенной твари

Государственный совет и Сенат приказали московскому архиерею архиепископу Амвросию организовать во всех церквях чтение особых молитв вперемежку с сенатским манифестом о борьбе с «прилипчивой болезнью». Правительство в Петербурге рассматривало церковную кафедру как средство пропаганды профилактических мероприятий и информирования населения. Но народ относился к ней совсем по-другому.

Московские жители находились в состоянии между депрессией и истерикой. Один из врачей, боровшихся с эпидемией, Иоганн Якоб Лерхе писал про обстановку: «Невозможно описать ужасное состояние, в котором находилась Москва. Каждый день на улицах можно было видеть больных и мертвых, которых вывозили. Многие трупы лежали на улицах: люди либо падали мертвыми, либо трупы выбрасывали из домов. У полиции не хватало ни людей, ни транспорта для вывоза больных и умерших, так что нередко трупы по 3–4 дня лежали в домах». В этих условиях религия становилась источником последнего утешения. И толпы верующих стекались к церквям в надежде на чудо. Огромные толпы осаждали храмы, в которых располагались наиболее почитаемые иконы.

Особенную экзальтацию вызывала Боголюбская икона Божией Матери у Варварских ворот в Китай-городе. В народе считали, что она может избавить от морового поветрия, которое летом 1771-го приобрело огромные масштабы. На пике эпидемии в начале осени в месяц умирали 17–21 тыс. человек при населении города в 600–700 тыс. Всего в Москве от чумы за год погибли от 50 тыс. до 100 тыс. человек.

Архиепископ Амвросий понимал, что постоянное пребывание толпы в центре города лишь способствует распространению болезни. Он решил поступить как просвещенный руководитель и запретил молебны, а икону велел перенести в другую церковь. Приношения прихожан были опечатаны, но в народе решили, что пастырь их просто присвоил себе. По городу поползли слухи и недовольный ропот. Говорили, что большинство врачей — немцы, желающие погибели православным. Сказывали, что из устанавливаемых солдатами карантинов никто не выходит живым (а массовая смертность изолированных от болезни или голода подтверждала эти слухи). Уже в конце августа в Лефортово произошли первые стихийные выступления.

Чумной бунт

К середине сентября эпидемия достигла своего пика. Власти запаниковали. Московский генерал-губернатор Петр Салтыков отправил императрице донесение. «Мрет в Москве в сутки до 835 человек выключая тех коих тайно хоронят, — писал перепуганный сановник, — кругом меня во всех домах мрут, я запер свои ворота и сижу один, опасаясь себе несчастья». Салтыков просил царицу «дозволить на сие злое время отлучиться пока оная по наступающим холодному времени может утихнуть». Не дожидаясь ответа, 14 сентября он бросил город на произвол судьбы и уехал в свое поместье. К этому времени уже не функционировали присутственные места и почти замерла торговля. «С нуждою можно было купить съестное». Над городом повис призрак голода.

15 сентября ударил набатный колокол. Толпы народа с криками «Богородицу грабят» бросились штурмовать Чудов монастырь, в котором располагалась резиденция архиепископа. Пытавшихся остановить толпу солдат и чиновников избивали. Не найдя архиерея в Чудовом монастыре, толпа отправилась в Донской. Крепость взяли штурмом, а владыку нашли прячущимся на церковных хорах. Амвросию устроили публичный допрос, а потом долго били, пока он не умер. На месте его убийства был впоследствии установлен памятный крест, сохранившийся поныне.

Двое суток толпа фабричных рабочих, мелких ремесленников, дворовых, солдат громила оставленные сбежавшей знатью усадьбы и грабила присутственные места. Особую ярость в народе вызывали карантинные дома, которые также разгромили, выпустив оттуда тех, кто там содержался. 16–17 сентября первопрестольная фактически находилась в руках восставших. Только в Кремле сохранился островок власти во главе с генералом Еропкиным, который приказал стрелять в толпу картечью и очистил от восставших Кремль. А 17 сентября в Москву вступили правительственные войска во главе с генерал-губернатором Салтыковым. Три дня шли уличные бои. Регулярные части подавили восстание, у которого не было вождей, устойчивых организаций и программы. Около 100 человек были убиты. В городе начались облавы и аресты. Имена зачинщиков выясняли с помощью пыток. Более 300 человек предстали перед судом. Четверых из них повесили, 200 били кнутом и отправили на каторгу. Бунт был подавлен. Но власти понимали: социальное недовольство одними репрессиями победить нельзя.

Социальная политика графа Орлова

В Москву был командирован фаворит императрицы граф Григорий Орлов. Он принял энергичные социальные меры. По его приказу были открыты новые карантины и инфекционные больницы. Условия содержания больных в них резко улучшили, а врачам прибавили жалованье. Город разделили на 27 участков, на территории которых производились учет и изоляция больных, а также вывоз умерших. Зараженным, прошедшим курс лечения в больнице, предлагали материальную поддержку. На заставах за городом мужчинам платили по 15 копеек в день, женщинам — по 10. Женатых людей, выписавшихся из больницы, награждали по 10 рублей, холостых — по 5. Эта мера стала более эффективным средством по привлечению людей в карантины и по борьбе с чумой, чем самые строгие запреты.

В Москве открыли несколько новых публичных бань. Провели расчистку площадей от мусора и старых построек. Массово дезинфицировали дома бедняков. Бродячих животных стали отлавливать и уничтожать. Все эти меры дали эффект: уже в конце октября эпидемия пошла на спад, а к декабрю и вовсе прекратилась.

Графа Орлова наградили. В Царском Селе в его честь была возведена Триумфальная арка, на которой выбили надпись: «Когда в 1771 годе на Москве был мор на людей и народное неустройство, генерал фельдцейхмейстер граф Григорий Орлов, по его просьбе получив повеление туда поехать, установил порядок и послушание, сирым и неимущим доставил пропитание и исцеление и свирепство язвы пресек добрыми своими учреждениями».

Но социальный кризис, усиленный тяготами войны и эпидемией, перекинулся из Москвы в провинцию. Уже через два года начнется крестьянская революция под руководством Емельяна Пугачева, справиться с которой дворянской монархии Екатерины удастся лишь при напряжении всех своих сил.

с сайта moskvichmag.ru