Анютины глазки

Спрятаться от выматывающей крымской жары не так-то просто.
Можно, конечно, перебраться ближе к морю, и, сидя на берегу, вдыхать аромат жареных каштанов, перемешанный с ароматом горячего песка, лёгкого бриза и волны, пропахшей йодом.
А можно, как Генка Красильников, спрятаться в тени раскидистой алычи и, несмотря на пот, сбегавший по ложбинке между ключицами и вдоль позвоночника, строгать острым перочинным ножичком рогатку.
Рогаток у Генки – аж три штуки!
Деда Лёша грозится сжечь погибельное для птиц оружие и надрать Генке уши. Возможно, угрозы деда однажды и воплотились бы в жизнь, если бы Генка использовал оружие по назначению хотя бы раз... И если бы не баба Галя, которая почти всегда, за редким исключением, заступалась за внука.
Бабу Галю боялся даже дед! И это несмотря на то, что Алексей Красильников прошёл всю войну, от военкомата Алушты - до Венских улочек, вымощенных аккуратно подогнанной брусчаткой.

Генка, тайком от деда, не раз доставал из железной коробочки (на крышке почему-то было написано «Чай») медаль за Отвагу и Орден Красной Звезды. Генка пробовал награды на зуб, чтоб удостовериться – настоящий ли металл? Металл Генкиным зубам не поддавался, а значит, был настоящим.
Когда дома никого не было, Генка втягивал в себя живот (благодаря бабушкиным пампушкам, он на глазах прибавлял в весе) и, выпятив грудь вперёд, строевым шагом маршировал перед трюмо. Руку к голове не вскидывал, потому как дед не раз говорил, что к пустой голове руку не прикладывают.
Заслышав шаги деда или бабы Гали, Генка быстро клал награды на место, и, забравшись на диван, как ни в чём не бывало, открывал книгу.
- Опять мои медали трогал? – спрашивал дед, подозрительно прищурив глаза.
- Не-е, деда, не трогал! – Генка шмыгал носом и переворачивал страницу, не понимая, как дед мог догадаться?
- Вижу, что трогал, вон и будильник с места сдвинул.
- Остави дитё в покое! – баба Галя принимала сторону внучка. – Хоч би и трогал, шо с твоей медалью-то станется? Снова зенки вином залыти и чипляешься ко всем.
- Ничего я не чипляюсь, просто так спросил, - виновато отводя глаза, отвечал дед.
А Генка никак не мог взять в толк, почему деда Лёша, который намного выше бабушки ростом и шире в плечах, и который геройски воевал с немцами, так боится бабу Галю?
Если бы Генку назначили Главнокомандующим, он бы обязательно вручил деду ещё одну медаль – за терпение и стойкость в семейных баталиях!

Генку привозили к бабке с дедом на все летние каникулы. Каждое утро в доме начиналось так, словно заранее было расписано по нотам.
Поднявшись чуть свет, дед выпивал два сырых яйца (ещё тёплых, из-под несушки) приглаживал ладонью седой чуб и, слегка пригнувшись, чтобы не задеть притолоку, выходил во двор.
Дед Алексей был высок и худощав, как телеграфный столб, степенен и обстоятелен, аккуратен и точен до педантизма.
Баба Галя, в отличие от мужа - кругла лицом, громогласна и подвижна, несмотря на полноту.
- Вишь, Генка, как бывает, - жалился дед Алексей. – В армии-то я солдат строил, а теперь меня строят.
- Ах, антихрист! Знову вермута наглынькался! – баба Галя сводила к переносице широкие, красиво очерченные брови, метала гром и молнии карими, почти чёрными очами. Дед уверял, что кровь в бабе Гале течёт не казацкая, а дикая, как у мустанга, поэтому она такая горячая, с норовом.
- Не пил я, Хала, - переходил на казацкий выговор подвыпивший дед. – Разве что кваса маленько хлебнул.
- Добре! Видала я твой квас. Вона, пустая тара в кустах валяится. Дэ деньги, Лэксей? Шо-то я нэ бачу.
- Какие деньги, Галюня?
- Та ти, що вид продажу «анюток» осталыся.
- А-а, энти, что ли? – дед вздыхал и, пошарив по карманам, выгребал на стол оставшуюся мелочь.
- Тильки? Всё?
- Всё, Хала, до копеечки!
- Вот анчутка! Враг ты этакий, - ворчала баба Галя, крупной ладонью сгребая со стола мелочь и ссыпая в карман передника.

Генка знал: как только деда не будет дома, бабушка припрячет мелочь в коробку и сховает её в чулане, за банками с соленьями и вареньем.
- Эх, Галя-Галя, - дед укоризненно качал головой. - Вот ты скажи, кто за анютиными глазками ухаживал?.. Я ухаживал. Кто пестовал и лелеял, как детей малых? Я лелеял. А кто на базаре сиднем сидел да на солнцепёке жарился?.. Неужто не имею права купить себе вина?
- Як же ж нэ имеешь? Имеешь! Та нэ кожен дэнь! З твоим-то ранением, Лёша. Христа ради, нэ пий лышку!
- Да я и не пью много. Так, для души…
И дед, хрустнув суставами, поднимался из-за стола и, приволакивая ногу, ковылял во двор. За что бы он ни брался, всё горело в руках! Деревянный кораблик для внука, ящик под рассаду, саманный сарай – всё умел Алексей Красильников.
Но самой большой любовью, и даже страстью, для деда оставались цветы. Он мог часами просиживать у грядок с анютиными глазками, восхищаясь их трогательным и нежным видом, но в то же время, обладающих выносливым характером. Анютины глазки, в отличие от многих южных цветов, стойко переносили холода.
К самым красивым соцветиям дед подвязывал красную ниточку, чтобы в последствии собрать с них семена. Он мог часами сидеть у цветочной грядки, любуясь пёстрым цветочным ковром... Генка не раз слышал, как дед что-то шептал, едва шевеля губами, будто разговаривал с цветами, как с живыми.

Спал дед мало, короткими урывками, а просыпался - ни свет ни заря, покидая свой топчан ещё до того, как запоёт в кроне абрикоса первая горлица.
Топчан деда пристроился в задней комнате, у самой печи. В изголовье стояла небольшая этажерка, сделанная умелыми руками. На верхней полке возвышалась коробочка с наградами и старенький будильник. На полке пониже – пачка пожелтевших фотографий, завёрнутых в такую же пожелтевшую от времени газету «Правда». Чуть ниже – старый портсигар, расчёска, зеркальце...
На самой нижней полке этажерки стояла большая коробка с сухарями. Сухарей дед сушил много, про запас, видимо, ещё с войны осталась привычка.
Генка, подражая деду, на дню раз по пять, запускал пятерню в коробку, хватал несколько хрустящих сухариков, закидывал в рот, и, зажмурив глаза, наслаждался ржаным вкусом.
Баба Галя сухари особо не жаловала, говорила – «изжога замучила, вид них зуби болять».

- Деда, а ты герой? – спросил Генка, перекатывая в ладонях камень-голыш.
Дед в это время снимал с лозы увесистую кисть винограда.
- Да какой я герой, внучек? Так, повоевал маленько… Подай-ка мне лучше корзину.
- Деда, а как виноград называется?
- Хорошо, что интересуешься, молодец! У всего на свете есть название – у каждого цветочка, у каждой птицы… А сорт винограда называется «Чауш». На-кось, попробуй.
Генка кинул в рот зелёную, покрытую влажным белёсым налётом, крупную бубину.
- Вкусно, деда, сладко.
- Значит, созрел виноград. Ешь, малец!
- Деда, а ты мою рогатку, которая самая большая, не видал?
- Пошто тебе рогатка? В птиц стрелять?
- Не-е, дед Лёш! Я по банкам буду стрелять.
- Гляди мне, а то бабка уши надерёт, за банки-то.
Но Генка чувствовал, что дед грозится зря.
- Дед, а ты в немцев стрелял?
- Стрелял, потому как война была.
- Так им, гадам, и надо! – Генка сжал пухлый кулачок и погрозил невидимому врагу.
- Так. Да не совсем так, - вздохнул дед.
Генка взглянул недоумённо, воскликнул горячо:
- Они же плохие, фрицы эти! Нам в школе рассказывали.
- Немцы, Генка, тоже всякие бывают. Война – она простому человеку не нужна. Ему надобно цветы выращивать, виноград, детей рОстить… А не из автомата палить да поезда под откос пускать.
- А как же Гитлер?
- Вот Гитлеру и нужна была война, да своре его поганой… Принеси-ка, внучек, лучше мою кружку!
- Опять вино пить станешь? Смотри, баба Галя заругается.
- Пущай ругается. Без вина-то как жить? Душа у меня, внучек, болит! Особливо, когда про войну вспомню…

А сегодня после обеда деда Лёшу увезли на «скорой» в больницу.
Баба Галя сказала - «проснулась стара рана» и, быстро одевшись и оставив Генку одного, куда-то ушла.
Генка долго слонялся по двору, не зная, чем себя занять.
Солнце палило нещадно…
У забора, в тени виноградника, из деревянного ящика на Генку сиротливо пялились анютины глазки. Дед приготовил очередную партию цветов на продажу… Возле виноградника одиноко стояла пустая плетёная корзина. На столе - молоток, россыпь гвоздей… Дед не успел закончить начатую работу.
Генка вздохнул, достал перочинный нож и, сломав ветку клёна, принялся мастерить свистульку. На днях дед сказал: «Будя рогатками баловать! Научу тебя свистульки мастерить».
Генка отступил от края пару сантиметров, аккуратно начал обрезать кору, стараясь добраться до древесины.
Работа продвигалась с трудом…
Генка то и дело оборачивался на калитку, но ни бабушка, ни дед не возвращались.
Внезапно, из-за забора, до Генки донеслись слова соседки:
- Жалко как! Хороший человек был Алексей Михалыч.
- Да, хороший. Незлобивый, - отозвался незнакомый голос. – Если бы не ранение…

Генка почему-то внезапно оглох.
Он ещё ничего толком не понял, не осознал в полной мере, но какое-то дурное предчувствие полоснуло сердце.
Генка вонзил ножичек в кору акации и сделал надрез… Нож вдруг соскочил и вонзился в Генкин палец острым, как бритва, лезвием. Из указательного пальца хлынула кровь. Генка, окропляя траву красной росой, заревел во весь голос.
На его крик прибежала соседка, схватила, куда-то повела, подняв высоко вверх Генкину руку с порезанным пальцем. Кровь остановили быстро, но вот сердечная Генкина рана кровоточила ещё долго. А может быть, и сейчас ещё кровоточит…

Последнее, что врезалось в Генкину память из событий того жаркого дня – как в палисаднике быстро, почти мгновенно, стемнело. Густые тени заколыхались перед его глазами, принимая чудовищные, нереальные формы.. А ещё, как неприятным холодком потянуло со стороны моря... И как приторно-удушающе запахли соцветия ночной фиалки…
Но лишь анютины глазки по-прежнему пялились на окружающий мир с каким-то детским восторгом, любопытством и восхищением.