Картина кисти Левитана

Семёна в деревне не жалуют. Не подступиться к нему ни с добрым словом, ни с дельным советом. Худой, жилистый, вечно угрюмый, а взгляд – такой же колючий, как щетина на загорелом лице.
И странностей – хоть отбавляй! Где это видано, чтобы взрослый мужик по пол часа к ряду мог пялиться на то, как солнце катится за горизонт, разливая щедрую палитру красок на землю, от нежно-розового - до золотисто-лилового. Или на то, как багровую тучу, словно меч, рассекает зигзаг молнии.
Семён такой же нескладный и угловатый, как циркуль. И одевается, бог знает, как! Натянет на самые глаза замасленный картуз с мятым козырьком, втянет голову в плечи и, по-журавлиному переставляя ноги, поведёт на выпас свою козу Белку. Коза у него ладная, стройная, а шерсть – белоснежная и шелковистая.
- Шемён, а Шемён! Ты каким мылом эту жаразу моешь? – шамкая беззубым ртом, спросит соседка баба Маня.
Семён отмолчится или буркнет что-то нечленораздельное, погладит козу по крутым рожкам, поправит колокольчик на шее, аккуратно привяжет к колышку и в избу поспешит.

- Бирюк, он и есть бирюк! – Таисия Петровна, интеллигентная с виду женщина лет шестидесяти, в сердцах махнула рукой. Она и жалеет, и побаивается своего соседа одновременно. Изба её стоит аккурат напротив Семёновой избы, через дорогу.
- Кто Семёну прозвище такое странное дал – «Левитан»? Не знаешь, баб Мань?
- Ась? – бабка Маня отодвинула платок, высвобождая ушную раковину наружу и направляя её, словно локатор, в сторону собеседницы. – Чаво?
- Левитаном, говорю, за что нашего соседа кличут?
- А Бог его ведает! Годов десять или поболе мыкался он незнамо где, а теперь вишь, не Сёмкой, а Левитаном сделался.

Рядом громко хлопнула калитка, и женщины замолчали. Сосед, лёгок на помине, прихватив авоську и сменив замызганную рубаху на чистую, направился в сторону сельмага. Он едва кивнул соседкам в знак приветствия.
Вечерело…
Августовская жара немного попустила, и в деревне наступила благодатное время! Стадо с дальнего выпаса, что недалеко от речки, ещё не пригнали, поэтому не было слышно ни суеты, ни окриков хозяек:
- А ну, пошла!
- А ну, стой, зараза!
- Ступай, Зорька, до хаты!
Вот тогда и начиналась кутерьма необыкновенная! Ребятня путалась под ногами. Собаки, отрабатывая харчи, носились тут же, брехая попусту и создавая видимость, что исправно несут свою службу. Во дворах гремели подойники, хлопали дверьми и ставнями. А коровы мычали утробно и протяжно, будто осознавая всю важность момента – вот я, кормилица ваша, домой вернулась! А вымя так полнёхонько, что молоко сочится, истекает по капле в пыльную, вытоптанную траву возле дома, орошая округу неповторимым коровьим запахом.

- Видать, за хлебушком пошёл, - предположила баба Маня, провожая Семёна подслеповатыми глазами.
Мужчина шёл не торопясь, чуть сгорбившись, и рыжая пыль грунтовой деревенской дороги лёгким золотым облачком вилась за ним по пятам.
- Не красит людей тюрьма-то, - вздохнула баба Маня. – И пошто опять сюды припёрся? Места, што ли, другого не нашлося?
- Везде хорошо, где нас нет, - откликнулась Таисия Петровна. – Да и могилка жены тут, обиходить боле некому, окромя Семёна.
- Таисья, тебе пензию намедни принесли?
- Принесли.
- Ну, и слава Богу, и мне принесли. Внучка твоя спит ишшо?
- Спит, баба Маня.
- Не хорошо энто, спать на закате. Голова у дитя болеть будет.

Таисия Петровна хотела что-то ответить, но не успела. На крылечко, сонная и растрёпанная, вывалилась белокурая девчушка лет четырёх-пяти.
- Ой, рыбонька моя проснулась! Иду, Олюшка, иду! Сейчас вечерять будем!
Пока, баба Маня.
- Да ступай ужо.
Таисия Петровна, ловко подхватилась, заулыбалась и устремилась навстречу внучке. Баба Маня ещё маленько посидела на лавочке, словно кого-то поджидая, после медленно, опираясь на клюку встала и зашоркала в сторону своего дома…

Солнце ещё ниже спустилось к горизонту, задевая лучами лысую макушку пологого холма, поливая крыши домов и палисадников золотисто-медовой краской. Семён неторопливо возвращался домой, размахивая авоськой, в которой тёмными ржаными кирпичиками схоронились две буханки хлеба. Теперь мужчина не смотрел себе под ноги, а с какой-то потаённой улыбкой взирал на пламенеющее закатное небо, тронутое кое-где белёсыми перьями облачков. И со стороны казалось, что скованность и угловатость, присущая прежде, оставили навсегда этого странного и нелюдимого человека.

Таисия Петровна, наложив в глубокую миску гречневой каши и залив её тёплым молоком, увещевала внучку:
- Оля, кушай! Чтоб всю кашу съела!
- Я кушаю, баба Тая.
- Господи, разве так кушают?.. Болит что, Олюшка?
- Ничего не болит, баба Тая.
- Ну и славно, ну и хорошо!
Таисия Петровна, отодвинув занавеску, выглянула на улицу. Семён (или как там теперь – Левитан?) отворил калитку, закрыл изнутри на щеколду и скрылся в тени двора.
Таисия смутно помнила, как много лет назад осудили Семёна Андреева, тогда ещё неопытного бухгалтера колхоза, за недостачу, растрату колхозной казны. И хотя улики и доказательства были косвенными, припаяли Семёну десять лет тюремного заключения. Жена Ольга не дождалась мужа из мест заключения, но не потому, что не любила или была особой ветреной. Какая-то лихоманка подкосила женщину в самом расцвете лет, унесла в могилу. Несколько лет простояла изба с заколоченными крест-на-крест ставнями, пока не вернулся хозяин. А вернулся он совсем другим человеком – одиноким, нелюдимым, с горькими бороздами глубоких морщин около плотно сжатых губ. Вместо правой руки у Семёна теперь болтался обрубок.

Сельские мужики сказывали, что руку он потерял на пилораме, в местах отсидки, когда бдительность притупилась и усталость взяла своё. Затащило правую руку под стальные жернова, переломало, перемолотило! Как и всю некчёмную жизнь Семёна Андреева… А за что дали ему прозвище «Левитан», поди-ка теперь вспомни!
- Баба Тая, а дядя в домике совсем один живёт? – зевая, спросила внучка.
- Почему же один? У него кошка есть, и коза Белка. Если хочешь, завтра пойдём, познакомимся с козой Белкой.
- А козлята есть?
- А козлят нету-ть… Ты кушай, милая, кушай.

Ольгуню привезли к бабушке из города - поправить здоровье. Росла она ребёнком слабым и малахольным. Чуть дунет ветерок, или сквозняком потянет - простуды не избежать!
- Всё у вас в городе не по-людски, - выговаривала Таисия Петровна родителям внучки. – Маета одна, суета! Привезли бы дитё ко мне на всё лето, на свежий воздух да молоко деревенское, глядишь, ни одна хвороба не пристала бы!
Наконец, увещевания Таисии Петровны увенчались успехом. Второй день гостит Ольгуня у бабушки, спит на пуховой перине, как принцесса, на высокой кровати, с вязаным подзорником.
Таисия Петровна теперь дважды в день берёт для внучки свежее, парное молоко. Корову Таисия не держит, ни к чему ей одной-то. В тягость! Сена накоси, высуши, привези. Так и живёт… четыре овцы, да куры, да собака, да огород - вот и всё Таисино хозяйство.

- Идём, рыбонька моя, спать! – Таисия подхватила худенькое обмякшее тельце внучки и отнесла в кровать, укрыла тёплым одеялом.
- Заморили ребёнка совсем, - бубнила женщина себе под нос. – Надо у Михалыча завтра мёд в сотах поспрашать. Вишь, прозрачная вся девка, хоть наскрозь смотри!
Таисия Петровна полюбовалась на спящую внучку, повалилась на топчан и сразу уснула…
Летняя ночь – короткая, особенно в селе. Не успела Таисия глаз сомкнуть, как вставать пора! Глянула в окно, а Левитан уже свою Белку к колышку привязал, и, прихватив коромысло с вёдрами, отправился к роднику.
- Ах, я лентяйка! Ах, лежебока! – обругала себя Таисия. Наспех оделась, налила кошке молока, курам бросила зерна и, прихватив бидон и чашку для мёда, ступила за порог…
В воздухе ещё витал запах коровьего пота и утренней прохлады. Видать, совсем недавно прогнали коров в стадо. Вон, на дороге - следы от копыт и свежие коровьи лепёшки. Таисия, торопясь, чуть не ступила в одну из них.

С Михалычем Таисия Петровна столкнулась буквально в дверях – старик собирался на пасеку. Михалыч чем-то напоминал царя Берендея – такая же окладистая борода, копна седых волос по самые плечи. Сколько лет пасечнику, наверняка никто не знал, но поговаривали - не меньше девяноста.
- Вся сила – в мёде! – любил повторять «Берендей».
Про пчёл он знал всё, и даже больше. Узнав, что в гости приехала внучка, старик щедро наполнил чашку янтарными сотами.
- Спасибо, Михалыч! Много ли мёда накачал?
- Не жалуюсь. На мой век хватит!
- Внучка приехала в гости. Хворобая она. Не присоветуешь чего?
- Ты погоди, Таисия, я щас.
Спустя несколько минут пасечник вернулся с небольшим пузырьком из тёмного стекла.
- Настойка из прополиса. Самое что ни есть лекарство! По капельке капай в молоко или чай. Токмо натощак! Лекарство это природное, пчелиное.
- Спасибо.

Таисия поспешила домой.
В одной руке – бидон молока, в другой – увесистая чашка с мёдом.
Солнце поднялось над Лысой горой, выпаривая с земли последнюю влагу. Птичий хор стал слаженней, звончее. Ему вторили кузнечики, спрятавшиеся в высоких зарослях разнотравья.
На душе почему-то стало неспокойно. Таисия прибавила шаг…

Сердце её захолонуло, пустилось в галоп меж рёбер, когда увидела она настежь отворённую дверь в избе.
- Олюшка, - прошептала Таисия, ватными ногами переступая порог и держась за притолоку. Внучки не было ни видно, не слышно… Сандалики остались стоять у двери, значит, ушла босой. Пустая кровать, платьице на табурете…
Таисия заглянула под кровать, залезла на печь – никого.
- Оля! Олюшка! – вначале шепотом, чтоб не напугать, а потом громче, стала Таисия звать внучку. Не помня себя, выбежала на улицу. Куда мог пойти ребёнок? Заглянула в сарай, в курятник, спустилась в погреб – пусто.
Сердце в груди прыгало и клокотало, воздуха не хватало.
Таисия выбежала на улицу. Куда бежать – налево или направо? Слева – речка, не глубокая, но быстрая. Справа – заброшенный колодец…

Внезапно взгляд Таисии упал на дом, что стоял напротив, через дорогу. Калитка в доме Семёна оказалась открыта. Страшная догадка озарила Таисию: Олюшка - там!
Не помня себя, взлетела она на крыльцо соседа и с такой силой рванула на себя дверь, что чуть было не снесла с петель. Влекомая инертной силой, влетела в комнату, точно пробка из бутылки.
А там… Боже мой!
Никогда ещё Таисия на своём веку не видела столько света и столько красоты! Казалось, свет сочится и струится отовсюду – сквозь окна, сквозь белёные известью стены, с невысокого, окрашенного голубой краской, потолка... Но более всего свет лился с полотен, расставленных по периметру комнаты. Картины были нарисованы на всём, что попалось под руку мастера – на кусках фанеры, обрывках картона и бересты, обрезках доски.
Подле окна, у небольшого самодельного мольберта, стояла её Олюшка.
В белой исподней рубашке, в обрамлении лёгких, как пух одуванчика, волос, внучка вся светилась каким-то удивительным, неземным светом! В руке она сжимала кисть.
Семён сидел за столом и исподлобья глядел на бесцеремонно ворвавшуюся Таисию. Перед ним лежал лист бумаги, а в пальцах он сжимал кусочек угля. Таисия словно впервые в жизни увидела этого человека! Нет, это был не тот Семён, которого она знала последние пару лет. В глазах этого незнакомого мужчины отражался тот свет, что наполнял комнату. Тот свет, что пропитал собой всё пространство вокруг, и которого она прежде в нём не замечала.
Таисия вдруг почувствовала себя лишней и ненужной в этой небольшой комнате. Как тучка, что омрачила небо в ясный день, как порыв ветра – в тихую лунную ночь.
- Баба Тая, смотри, что я нарисовала, - Олюшка чуть отстранилась от мольберта, и Таисия смогла разглядеть рисунок. На картине – зелёная трава, два неровных белых овала, палочки и закорючки.
- Это кто? – дрогнувшим голосом спросила Таисия.
- Это коза Белка. Ты что, баба Тая, не узнала?
- У вашей Олюшки – талант, - хриплым голосом проговорил Семён. И подобие улыбки озарило неприветливое, угрюмое лицо мужчины.
- Вы – художник? Левитан?
- До Левитана мне – о-го-го! Далековато будет.

Таисия, затаив дыхание, переводила взгляд с одной картины на другую, и не могла оторваться. Всё, что она видела – такое родное и знакомое до боли! Вот мостик через речушку, куст бузины у покосившейся от времени избы, купол храма в алых лучах зари…
- Где вы научились так рисовать, Семён?
- Жизнь научила, - Семён поднялся из-за стола. – Вы Олюшку-то шибко не ругайте, оно само так получилось. Я с родника когда возвратился, смотрю, а она с козой моей обнимается. Так и подружились.
- Идём, Олюшка, завтракать пора, - отчего-то всё ещё сердясь, сказала Таисия. Она взяла ребёнка за руку и направилась к выходу.
Уже у самого порога услыхала:
- На жену мою покойную, Олюшку, шибко похожа ваша внучка.
Таисия обернулась:
- А Левитан – это какой художник. Заграничный?
- Исаак Левитан – гениальный русский художник. Вы не видели его картины?
- Теперь видела, - мягко ответила Таисия и притворила за собой дверь.

Прошло несколько дней…
Кажется, в размеренной жизни села ничего не изменилось! Всё так же, ни свет, ни заря, кричат петухи. Всё так же коза Белка щиплет траву на лужайке, а бабки, лузгая на лавке семечки, обсуждают последние новости. Однако, это только на первый взгляд…
Внучка у Таисии ожила, повеселела, и теперь вместе деревенской ребятнёй бегает то на речку, то на кукурузное поле. А то к Семёну в гости – учиться ремеслу художника. Таисия, глядя на Олюшку, нарадоваться не может!
В передней комнате у Таисии над столом теперь висит картина. На переднем плане – цветущее поле одуванчиков. Белокурая девочка, как две капли воды похожая на Олюшку, обнимает за шею круторогую козочку. А где-то там, на заднем плане, едва заметными мазками, обозначился лес, Лысая гора и голубые бесконечные дали...
И столько в этой картине солнечного света, столько воздуха и чистоты, что Таисия, глядя на полотно, безошибочно угадывает и аромат одуванчиков, и тот непередаваемый деревенский дух, знакомый ей с детства!
Таисии вдруг пришли на ум слова: «Ищите, да обрящете»! Она улыбнулась чему-то своему, потаённому, вышла во двор. Подставив ладонь ко лбу так, чтобы солнце не слепило глаза, она зычно закричала:
- Олюш-ка-а! Вечерять айда-а-а!
- Да-да-да! - отозвалось ей негромкое эхо.