Обет молчания

Лето в разгаре.
Створки окна, будто створки большой раковины, слегка приоткрыты. Пара мух, занесённая вместе с горячим воздухом в избу, надоедливо жужжит над Шуркиным ухом.
Прямо над её головой, на белёной известью стене – отрывной календарь. Шурка двигает тяжёлый табурет поближе к стене и, забравшись на истёртую до зеркального блеска поверхность, забирается на него с большой осторожностью. Упадёшь – несдобровать!
Стараясь не сорвать с гвоздя выпотрошенный наполовину ежедневник, Шурка слюнявит палец и отрывает жёлтый полупрозрачный листок; вновь садится к столу и разглаживает лист бумаги так бережно, словно это - фантик от конфеты.
Шуркин пальчик бежит от цифры к цифре, от буквы – к букве, губы бесшумно шевелятся: «Пять… ав-гус-та… один… девять… шесть…один».

Звук ржавой калитки заставляет Шурку оглянуться и взглянуть в окно: бабка Ульяна, тяжело ступая отёкшими ногами, неспешно несёт дородное тело к невысокому крылечку, выскобленному мамкой до цвета обглоданной собачьей кости. Шурка заранее знает весь ритуал наизусть: сейчас бабка будет шаркать подошвами калош о половик в сенцах, неспеша снимет обувь, и осторожно, боясь поскользнуться на крашеных до зеркального блеска досках, пройдёт в избу, пригнувшись так, чтобы не удариться о низкую притолоку.
Бабка взглянет на сидящую за столом Шурку строго и печально, затянет и без того тугой узел платка под тяжёлым подбородком, перекрестится на образа и, не размыкая рта, полезет на печь.
Шурка, едва себя сдержит, чтобы не кинуться к бабке Ульяне и не уткнуться носом в её мягкий живот, прижаться щекой к бархату цигейкового полушубка.
Шурка не понимает, отчего бабка Ульяна, всегда с нею ласковая и добрая, в такие мрачные дни не похожа на самоё себя.

- Ведьма! - крикнула на днях конопатая подружка Валька и для убедительности скорчила страшную рожу.
- Кто? – не поняла вначале Шурка.
- Бабка твоя, Ульяна - колдунья.
- Почём знаешь?
- Все говорят.
- Врёшь! – возмутилась Шурка и дала Вальке затрещину.
Валька размазала по лицу быстро набежавшие слёзы и убежала жаловаться мамке.
Рука у Шурки, как у бабы Ульяны – тяжёлая; такая же широкая тяжёлая кость, жёсткий смоляной волос, смуглая кожа и низкий, с хрипотцой, голос.
Шурка знает наверняка, что с бабой Улей они – будто два яблока с одного дерева, будто два волоса – с одной головы. И дело тут не только во внешнем сродстве: что-то тайное, идущее из самого нутра, не поддающееся описанию, роднит её с бабкой.

- Девку, ить, не себе рОдила, а свекрухе, - услышала ненароком Шурка от тётки, что приходила к ним дважды в неделю за козьим молоком.
- Разве в том дело – на кого похожа? – искренне удивилась Шуркина мамка. – Дал бы Господь счастья да здоровья... А кровь ихняя, Егоровская, сильнее нашенской, вот и победила.
Соседка покачала головой и, пробурчав «благодарствую за молочко», хлопнула калиткой.

Отца Шуркиного сельчане боялись не меньше, чем бабку Ульяну, и называли уважительно – «председатель».
Что означает это слово, Шурка не знала, но ей было приятно, когда сельские мужики, стягивая с головы картузы и фуражки, издалече кричали:
- ЗдорОво, председатель!
А встречные тётки всё время чего-то выпытывали и выспрашивали:
- Председатель, фураж когда подвезут?
- Пётр Егорыч, делянку под дрова определи, а то осень на носу.
В такие минуты Шурка гордилась отцом! Ходил батька стремительно, крупным шагом, размахивая руками; говорил громко, отрывисто, будто команды раздавал. И никого не боялся! Только вот с бабкой Ульяной у отца сложились странные отношения.
- Мама, вы меня позорите на весь колхоз, на всю «ивановскую»!
Брови у отца сходились к переносице, а возле губ появлялись глубокие складки.
- ЛюдЯм, Петруша, помогать не грех! Грех языками понапраслину трепать.
- Новую жизнь строим, мама. Коммунизм! А вы всё по-старинке, колдовством да молитвами.
- Не святотатствуй, охальник! Крещёный, Бога-то побойся…
Шурка не раз видела, как скрещивались, точно шпаги, две пары чёрных глаз – отца и бабки Ульяны. Чаще всего сдавался отец: хлопая в сердцах дверью, бежал из избы вон…

Шурка достала из комода карандаши, потрёпанную на изгибе тетрадь, задумалась на минуту, и, помусолив во рту «химический» карандаш нарисовала первый цветок. На тонюсеньком стебле одновременно распустились и синие, и красные цветы…
- Запоминай, Ляксандра! Это – медуница. Бронхи лечит и кровь обновляет.
- А эта травка как называется?
- «Кукушкины слёзки», или трясУнка, скоро цвесть будет.
- Кукушка-то зачем плачет, бабуль?
- Оттого кукует-плачет, Сашенька, что мать её прокляла, а пошто прокляла – я запамятовала… Всякая живность, Шура, плакать умеет, тока человечьему глазу того видеть не всегда дано… Ветку у древа сломай – и то заплачет; цветок сломай – пропадёт.
- Отчего ж ты цветы и травку рвёшь?
- Погоди, Шурка, подрастёшь маленько – всё тебе обскажу, всему научу. Всему - своё время… Ты пока названия-то запоминай - пригодится… Вон тот, у дороги, пыльный да неказистый, «подорожник» называется. Сила в нём большая, от многих хворей помогает: рану затянет, от кашля вылечит. А коли пчела укусила – помять надобно в руке да к месту укуса приложить, боль и утихнет…

Шурка слышит, как ворочается на печи бабка Ульяна, вздыхает тяжко. Шурка знает, что целых три дня придётся ей играть с бабушкой в «молчанку», и даже родителям не велено со старухой разговоры водить. Оттого, чтоб в числах не путаться, отрывает Шурка в такую пору от календаря листы, потому что каждый день у Шурки – на счету…

Однажды, когда Шурочка была маленькой, бабка Ульяна взяла её с собой в гости.
- Ты посиди, детонька, поиграйся. А я – скоро… На-ко вот тебе куклёнка.
Бабка посадила Шурочку на высокую перину, дала ей в руки голого пупса и цветные тряпочки, а сама вышла с хозяйкой в другую комнату. Шурка поигралась немножко с пупсом, надоело… Кое-как слезла с перины и заглянула в плохо прикрытую дверь… Тётенька, бледная, как мамкин халат для дойки, сидела на стуле посреди горницы, а бабка Уля брызгала на неё водицей и приговаривала:
- Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа, аминь!

А ещё Шурка помнит, как однажды мамка, тихая и рассудительная, поругалась с соседкой из-за бабки Ульяны.
- Отчепись ты, КлавдЯ! Тёмная твоя душа… Знахарка моя свекруха, слышь али нет? Знахарка, а не ведьма!
- Позвоню завтра, куда следвает! – трясла кулаком Клавдя.
- Тебе-то что за дело? Что за печаль? Мы тебе не мешаем, и ты нас – не тронь!
- Ишшо председателева жена называется!.. Ходют к вам всякие, всю траву околь дома вытоптали.
- Обожди, Клавдя, не приспичило ещё тебе! Худо станет – прибежишь как миленькая.
- Ага, щас! Кады рак на горе свистнет, тады может и прибегу!
Только Клавдя пришла намного раньше, не дожидаясь посвиста рачьего… Она долго толклась перед калиткой, а после, заискивающе глядя бабке Ульяне в глаза, как заевшая грампластинка, повторяла:
- Ульяна Пантелеймоновна, вылечи Христа ради! Вылечи Христа ради, Ульяна Пантелеймоновна…

Шурка отложила карандаш, влезла на табурет и оторвала от календаря ещё два тонюсеньких листочка, с цифрами «6» и «7». Шурка знала, что отец будет ругаться, дак и ладно! Так вернее, так – наверняка со счёта не собьётся.
Шурка разложила на столе листочки, горько вздохнула – три дня тишины! Конечно, родители будут с ней, Шуркой, разговоры говорить, мамка книжку почитает, только вот в Шуркиной душе всё равно наступает звенящая тишина…
- Мам, а почему бабушка такая?
- Какая - «такая»?
Шурка не могла подобрать подходящего слова.
- Ну, такая… Она болеет?
- Можно и так сказать… Чужие болячки на себя принимает, оттого Боженька уста бабке Ульяне и прикрывает, чтоб зараза на других не перекинулась, да чтобы силы новой набраться.
- А Валька бабу Ульяну «ведьмой» назвала.
- Глупая твоя Валька. Маленькая ещё, не понимает… Таких, как твоя баба Уля – одна на миллион.
- Одна на миллион?
Глаза у Шурки округлились – до миллиона она считать не умела, только до двухсот, но догадалась, что миллион – это как звёзд в небе. Не сосчитать!

Шурка услышала, как застонала во сне бабушка. Она сгребла карандаши в коробку, сложила стопкой календарные листы и сунула в ящик комода.
Ступая на цыпочках по скрипучему полу, чтоб не разбудить бабушку, тихо вышла в сенцы. Немного подумала и решительно толкнула дверь чулана. Шурка знает: бабушка не любит, когда сюда наведываются без её ведома. Шурка потянула носом – до неё отчётливо донёсся аромат сушёных трав, кореньев; запах чего-то тайного и неизведанного.
Шурка огляделась: над головой, аккуратными рядами свисали холщевые мешочки с целебными травами; на доске, прибитой вдоль стены, хранились банки со снадобьем – малые и большие, стекла тёмного и стекла светлого.
Сквозь маленькое мутное оконце чулана едва-едва проникал дневной свет…
Опасаясь мышей и внимательно глядя под ноги, Шурка двинулась вдоль стены, ощущая, как лёгкое чувство опасности и запрета покрывает тело мелкими мурашками.
В самом углу, прикрытый мешковиной, стоял бабушкин сундук.
Шурка откинула крышку и залюбовалась… Кусок новой дерюги, пахнущей почему-то сеновалом; отрез кумача; вязаная ажурная скатерть; пачка писем, истлевших от времени; подшивка старых газет, перетянутых бечевой… Но Шурка искала не это!
На дне, в самом углу сундука – заветная железная коробка из-под конфет. Шурка прочла: «Кон-ди-терс-ка-я фаб-ри-ка А. Пылинынъ». Здесь, среди поломанных брошей, старых, остановивших свой бег, часов, пуговиц, булавок и прочей мелочи хранилась необыкновенная безделица – медальон!
Шурка взяла медальон в руки – холод металла мгновенно обжёг её пальцы. Шурка нажала заветную кнопочку сбоку крышки, и медальон в который раз явил ей свою страшную тайну - небольшую прядь чёрных, как смоль, волос и маленькую чёрно-белую фотографию.
Шурка видела содержимое медальона много раз, но каждый раз открывала его с замиранием сердца…
Она поднесла фотографию к глазам и всмотрелась: молодая женщина в белом платье с рюшами держала на руках маленькую черноволосую девочку, которая как две капли воды, была похожа на Шурку!
Шурке на миг показалось, что это она сама сидит на руках у незнакомой барышни. Шурку почему-то пробил холодный озноб…

В тёмном углу чулана вдруг послышался шорох, и Шурка, с грохотом захлопнув крышку сундука, поднимая застоявшуюся пыль и пугая густую тишину, бросилась в ужасе прочь!
У калитки, нос к носу, она вдруг столкнулась с незнакомым дяденькой: тёмный костюм… грязные ботинки… на цыплячьей шее - круглая, желтушного цвета лысая голова.
Тут же, у соседнего столба, печально понурясь, стояла каурая кобыла.
- Тут ли живёт Ульяна Пантелеймоновна Егорова?
- Тута, - сердито ответила Шурка. – Только бабушка болеет, приходите потом.
- Когда – потом?
Дядька вытер рукавом обильный пот, бегущий по лицу, и шумно сглотнул слюну.
Шурка нахмурила брови, что-то подсчитывая в уме.
- Осьмого августа приходите.
- А сегодня никак нельзя? Издалека я приехал, по большой надобности.
- А раньше – никак! – Не сказала – выплюнула Шурка и, добавив «ходют тут всякие», не оглядываясь, рванула за околицу...

Шурка бежала, как оголтелая! Туда, где камышиное войско, высоко задрав коричневые головы, сторожит покой реки… Туда, где духмяные травы щекочут ноги, а высоко над головой, разрезая небесную хлябь крылами, носятся белогрудые ласточки…
Шурка никому не скажет ни про кулон, ни про его содержимое… Даже закадычной подружке - вредной Вальке!
Потому что она, Шурка, как две капли воды, похожа на свою бабушку. А ещё потому, что зреет в Шуркином сердце невиданная сила, наливается, словно колос – зерном, словно яблоко – соком, словно трава – пряным духом!
Но самое главное, потому, что Шурка, как и бабка Ульяна, умеет хранить обет молчания.
Про то и в писании от Матфея сказано: «Не то, что входит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет его».