Бабушка

Увидела у Юрия Дерябина блюдко с ягодами и вспомнила из очень раннего , годика два-четыре, детства…

Все фото Юрия Дерябина, сделаны в этом году

Когда бывала у Пестовых в гостях у бабушки, она оставляла меня спавшей и шла в ближний лесок собирать землянику и костянику, заливала ягоды молоком , давала ломоть черного хлеба и я ела вприкуску, а она вприглядку. Бабушка получала 17 руб 50 коп пенсии. И всю жизнь что-то делала дополнительно, чтобы выжить.

Бабушка, переехавшие семьей году в 1932, из далекой лесной деревни Избной к пригородным Пестовым, оставшись в войну вдовой с четырьмя детьми, тогда жила в старом доме, бывшей пестовской школе.Одна из классных комнат посередине школы, состоявшей из трех таких классов и учительской,большого зала для перемен, стала до войны жильем семье деда и бабушки, давшим жизнь восьмерым детям. Но только четверо остались живыми, четверо умерли в нелегких довоенных условиях. Боря, Рая, Саша и Нина.Двое мальчиков и две девочки. И живых остались так же 2+2.

Дома того нет уж очень давно, наверное, с года 1967, а он стоит в моей памяти таким, как будто я покинула его пару лет назад.Мы с бабушкой, всегда носившей перевязанные на плече котомки, вползали на высокий угор, шли по тропке, перевитой корнями сосен, мерцающих меж хвои невысоких елок своими розовато-коричневыми стволами.
Травянистые и протоптанные до залысин ветки переплетающихся тропинок выводили нас к бабушкиному дому, высокому, смотревшему шестью окнами на город,видневшийся вдали под угорами. Два левых окна принадлежали Кате Павловне. Два посередине -бабушкины, и два правые Юли Пантелеихи. 
Мы пересекали деревенскую дорогу с мягким сизым, истолченным в муку песком, проходили по тропке к дому, взбирались на высокое крыльцо по нескольким ступеням крытой лестницы, Миновали уборную справа, проходили по квадратным обширным светлым сеням, освещаемым двумя окнами около Юлиной двери, шли наискосок в угол к бабушкиной двери, обитой мешковиной. В этих  сенях игрались свадьбы всех детей- и бабушкиных и Юлиных.

Я не доставала до ручки и дергала за край мешковины, который со временем оттянулся и мне было легко за него уцепиться. 
Изба с высокими потолками встречала аккуратно застеленной металлической кроватью, светлыми полами, чисто добела  выскобленными скобелем старательной бабушкой или Ирой, которая жила с бабушкой до 1958 года. Сняв у порога сандальки с песком, я проходила ко столу, стоявшему у открытого окна, в стекло которого постукивала рясными  ветками высокая рябина, росшая в бабушкином палисаднике. Легкие филейные занавески на окнах то надувались парусами, то выбухали на волю куполом. Высоко под потолком над столом летала большая сонная муха, с жужжанием, таким же сонным, как ее полет. Блики солнца поплясывали по всей избе, уплотнившийся от жары воздух чувствовался, осязался, как если бы это была вода в реке. И я плыла по этому густому, как кисель, воздуху, подплывала к высокому окну, взбиралась на скамью, оттуда на подоконник, садилась и смотрела- пялилась на улицу, расплавленную в знойном мареве недолгого вятского лета...

Наша бабушка никогда ни на что не жаловалась. Не было времени ей жаловаться. Козу оделить, подоить, поросенка накормить, у него убрать навоз,  кур выпустить, на огороде все прополоть и окучить, воды из колодца на поливку наносить, сена накосить, высушить, собрать и на себе все сено принести с Дедюхи. Забросить на сеновал, заполнив все куточки до верха. Чтобы на зиму хватило. Ей нужно было сходить в город, закупить необходимое для жизни. И много-много разных дел. С раннего утра и до сумерек она все что-то делала. К концу дня скажет: «Ох, как я упеталась. Я ведь ужо тихАя стала.» Чтобы понять, надо перевести с русского вятского на общепринятый русский- это значит очень устала, уходитась ( слово пехота - родственно слову петаться, упетаться). И стала медлительной. Все бы такими медлительными были. Мир бы жил в чистоте и порядке.

Бабушка любила тихо провожать каждый день. Сумерничала. Садилась на табуретку и ждала исхода дня. Чтобы не нарушить таинства  умирания- исчезновения дня из ее жизни. И меня заставляла сидеть смирно, провожая в небытие розовато- сиреневые сумерки. Небо постепенно меняло краски нежные на серовато-сизые, потом они сгущались и серое небо начинало темнеть, как синяк. Тогда только, когда становилось темно, бабушка зажигала свою лампу, предварительно осторожно протерев изнутри стекло  скомканной газетой. Убедившись, что всю копоть вычистила, она осторожно насаживала его на коронку керосиновой лампы. А если у нее не было керосину, тогда бабушка щепала лучину от березового поленца, высохшего под печкой до звона, и лучики дерева сами откалывались от светлого полешка. От лучины света мало. Но хоть какой-то. Я лезла на полати и ложилась у стенки к Юлиной избе. Прислушивалась к шелесту разговора за стенкой. Речь разобрать было невозможно. Но этот мерный разговор Юли Пантелеихи с ее матерью и отцом, были для меня убаюкивающей мелодией. К разговору за стенкой приплетался шепот бабушкиных молитв. Она всегда молилась утром и вечером, засветив лампадку. Благодарила Бога за прожитый день, жизнь, мир и хлеб насущный, и просила беречь ее робят- ее детей и внуков. Пока она говорила с Богом, душа одной из ее внучек отлетала в мир снов, где зайцы плавали по нпбу, как тучки.


Бабушка была занята и зимой. Завершив лето сбором урожая, подготовкой к зиме, покончив с заготовками бочек и кадок солений, мочений, квашений и варений, она приступала к другой фазе жизни. К зимней. Исполнив все ежедневные хлопоты по хозяйству, протопив печь, управившись с козой и поросёнком, , она к сумеркам садилась за пряху прясть шерсть, которую до этого долго вычесывала на чесалках, веретено ходко кружилось в ее руках.  Потом из пряжи вязала нам носки, стригла ромонье на половики. Сшивала тонкие полоски ткани в беспрерывную бечеву, свивала ее в ровные одинаковые клубки, заготавливала для ткачества половиков. Закупала нитки 10 номер и натягивала основу на принесенный с подволоки стан - каждую нить длиной в катушку. Я удивлялась ее умению. Она сама спускала с подволоки тяжелые станины, сама его собирала, он занимал места на пол-избы. Так мне казалось. И неустанно она ткала яркие полотна, к Пасхе. Сотканные и разделенные для каждого бабушка разносила к светлому празднику на неустанной спине своим детям. Я обожала новину, принесенную бабушкой.

На Пасху, когда бабушка наткёт новое полотно половиков ,мы стелили новые яркие половички. Дом готовили к празднику загодя. Все- одежду, все с кроватей выносили на волю проветрить, выбить пыль, вымывали каждый угол простой мебели, сделанной папиными руками, вырезали из белых обоев узорные застилки на каждую полочку буфета, перемывали с мылом и содой всю посуду до блеска, и выставляли на новые застилки, вычищали избу, белили печь, наклеивали новые обои. Снова все заносили с воли. Я чисто вымывала полы и, на еще влажные широкие половицы , «наклеивала», расправляя и прижимая к полу разрезанные и обшитые мной новые, еще стомые, половики своими худенькими ручками.
Я начала шить рано. В три года у меня уже была своя швейная машинка, подаренная папой, но мне все равно больше нравилась ножная мамина. До которой я доставала только подбородком до столешницы, поэтому шила стоя, качая педаль , подталкивая ткань под лапку. В пять лет я могла прошить шов ровнее , чем моя тетка - 18-летняя Ира.
Бабушка, мама, тетя Саня, тетка Ира учили меня всему, что умели сами.

Ни разу в жизни я не слышала от бабушки жалоб или причитаний по какому бы то ни было поводу. Всю нелегкость и ограниченность в средствах бабушкиной жизни я стала осознавать уже тогда, когда сама обзавелась семьей, когда бабушки, после маминой смерти через 8 с лишним лет, не стало. Она свои 17 руб.50 коп. растягивала так, что никогда она не побиралась до следующего прихода денег, не бывало такого, чтобы у нее не хватило. Может и не хватало, но об этом никто не знал. Она умело правила всем. Распределяла по уму. На еду, на одежду, обувь, на корм козе, поросёнку и курам, на керосин для лампы, на все месячные и годовые оплаты государству у нее выходило 56-58 копеек в день. И она еще умудрялась откладывать троячки, пятачки и двушечки, чтобы оделить на паперти нищих, чтобы купить свечи и поставить одну за здравие, другую за упокой. Ее пометки писала я. С самого первого класса. До сих пор помню имена ушедших в мир иной родственников, живших задолго до моего появления на свет: 3 Ивана, Якова, Семена, Романа, Крысана, Мартемьяна, Прокопия… и далее на целый лист. Вначале «мужики» и младенцы, потом «бабы» и младенцы… отдельно поминались воины. 
Поэтому только я одна из оставшихся в живых помню имена умерших бабушкиных младенцев - Борис, Александр, Рая и Нина. О них мне и мама говорила. Кроме меня, пожалуй, о них бы никто и не вспомнил. Тетка Ира как-то не интересовалась своей родословной.

Бабушка наша- Анастасия Яковлевна и ее сводная старшая сестра Александра Семеновна были выточены из несгибаемой стали. Никогда ни на что не жаловались. Роднее их, двух сводных сестер, я не видала. Они были как инь и янь. Они обе поддерживали друг друга. И мы все обожали тетю Саню. Строгую, высокую, крепко сложенную, неулыбчивую, но внутри добрую, с дребезжащим высоким голосом. С мучнистой белой кожей и белесыми строгими глазами. Бабушка была черноока, смугла с бархатисто-шелковой кожей, с одуренными красивыми стройными ногами, ладно сложенная, хотя имела животик яблочком, сколь бы худа ни была, невысокая и иногда заливистая хохотушка, рядом с монументальной хмуроватой тетей Саней она была ей полной противоположностью. Но они были очень гармоничны по отношению друг к другу. Любили и уважали друг друга. Хранили свои семейные тайны. Ни один из бабушкиных детей ничего не знал о ней и ее родителях. Да не только родителях, но и об отчиме Семене Бушмелеве. Ездили друг к другу в гости , собрав на билеты и гостинцы строгой экономией.
Мы любили приезды тети Сани. Не смотря на то, что, ночуя у нас, она заставляла меня с пяти лет вышивать полотенца крестиком и гладью, штопать чулки и носки, она наставляла меня, как правильно пить чай- кипяток из блюдца, чтобы не швыркать, как обойтись на чашку чаю одной тоненькой скибочкой колотого сахара, она наставляла, как должна вести себя девочка за столом со взрослыми и многому другому. Этикету. Впитанному ею и бабушкой с детства. 
Когда тетя Саня гостила у нашей бабушки, вечерами, в избе, освещенной керосинкой, управясь со всеми делами, они садились чаёвничать у тихо поющего самовара, обе вспоминали «как ране-то было». Шепоточком, чтобы лишние уши не слышали их грусть-печаль по безвозвратному былому, вспоминали свою далёкую, разбитую революцией и германской, а потом Отечественной войной жизнь. И тогда я навастривала уши, слушала, впитывала в себя их тихие воспоминания о былом.

Вот такие тети Сани и бабушки Анастасии издревле наставляли и передавали словесные семейные ценности потомкам. Чтобы помнили…

Уже полвека я не живу в Вятке. Но во мне бродят, как квас, детские и отроческие воспоминания. Безо всяких изысков. Как есть и как было. Как только меня кто-то - фотографией ли, словом ли- чем угодно затронет, тут же просыпаются и льются воспоминания через край, сами собой. Как будто недавнее.

Я пишу обыденно. Вот мой племянник Сереженька и брат Витя, когда мы переписывались тогдашними письмами, рукой написанными, писали изумительно. По 12 и более страниц. Оба. Видимо, у Менчиковых это заложено от дедов-прадедов. Папа писал и очень много читал. Писал очень грамотно. 
Папин единокровный брат, оставивший себе фамилию отца Меньшиков, приходя к нам из тюрьмы, исписывал не одну мою тетрадку в косую линейку, требуя, чтобы я, приходя из школы- третьеклассница, проверяла ошибки в его опусах))), и я учила правилам правописания своего дядю. Я любила его недолговременные пребывания у нас. Интересный человек.
Графоманом был Василий Иванович Меньшиков. Мой дядя Вася умер в тюрьме в 41 год. На Украине я его бы называла стрый, стрыйко Василь- так в старину славяне называли брата отца, а брата матери вуй, вуйко. На Украине это осталось. Обожаю украинский богатейший и певучий язык. 
Дядя Вася не изменил фамилию нашего прадеда Демида. И провел в тюрьмах времени больше, чем на воле. Статей его не знаю. Да и ни к чему они. Нет его уж полувека.

Писать одно время мне очень хотелось. Вернее, не так. Я страдала одно время бессонницей из-за изменений в жизни, колобродила по хате до двух-трех ночи, ничто не помогало заснуть. Изнутри меня жгло-выжигало. Иногда, так и не заснув, начинала новый день. Ни вязания, ни книжки мне не помогали. Однажды решила от безысходности положения, от вынужденного ночного бдения и безделья, просто писать, что на ум приходило в тот момент. И, о чудо!, мне это помогло. Когда я выписывала на случайные клочки из себя последние строчки к пяти утра, сон плитой плющил меня к столешнице. Я так и засыпала на столе, как под анестезией. В 6 утра ко мне прибегала бывшая соседка тетя Света на утреннюю чайную церемонию. Предварительно она всегда звонила: «Танечка, ты уже проснулась?»
- Тетя Света, если я Вам ответила, значит уже проснулась))), пару секунд назад.
- Порядок! Ставь чайник, я уже в пути!

И наш день, а вернее день тети Светы начинался с моего зала, окнами обращенного на восток к раннему проснувшемуся солнышку. Летом я распахивала окна, свежий утренний ветерок залетал в гости, две березы шелестели под моими окнами, лучи солнца прощупывали посуду, ответно сверкавщую им за стеклянными дверцами, ванильно вкусно пахло тем, что я подготовила к нашей чайной церемонии. Чай заваривала из трав, собранных недалеко от хутора нашей бабушки Феодосии Антоновны Бербеги. Там нет никакого транспорта. Все травы и ягоды чистейшие от любых вредных полюций. Украина- изумительное место с прекрасными щедрыми и очень трудолюбивыми людьми. У нашей бабуни было тихо, как в раю. Было. До недавнего времени.

Не знаю, как, я по наитию (может от отца) компоновала очень душистые и лечебные чаи. У меня всяких «фамильных», как папа называл покупные чаи, всегда было полно привезено из разных путешествий по миру. Но любила травяные. Самый популярный- материнка (душица по-русски) и зверобой. Я их заваривала в стеклянном чайнике- букеты сиреневых и желтых цветочков расправляли свои лепестки и они плавали в чае коньячного цвета.Так к травам папа приучил с детства. До сих пор люблю. 
Тетя Света обожала мои чаи.

Однажды я ей сказала, что опять не спала ночь, и от бессонницы стала писать. Выписала из себя весь мотлох, что беспокоил меня, и сон тут же, как виноградину в давильне, припечатал к столу.
- Танечка! Почитай!
С этого утра тетя Света неслась ко мне не только за чайной церемонией с неспешной утренней беседой, но и послушать мои «ночные бдения». Мне было дивно. Неужели это я ночью написала такое… может кто-то водил моей рукой? Вкладывал мне в голову эти слова?