ЛЮБУШКИН КРЕСТ

В шелесте листвы, в завывании ветра, ей слышится немой упрёк – все против неё, даже природа. Душа трепещет на холодном ветру, как последний лист на ветке, вот-вот сорвётся и улетит, подвластная зову поздней осени.
В этот лес, угрюмый и дикий, она попала случайно, когда стало совсем невмоготу. Сказала мужу:
- Вези, хоть к чёрту на рога.
Пётр и сам видел – ещё чуть-чуть, и жена сорвётся на крик.
Они долго тряслись на стареньком мотоцикле с коляской по грунтовой дороге, пока не уткнулись в старый ельник, зелёной щетинистой полосой подступавший с двух сторон к дороге.
- Стой! – перекрикивая ледяной ветер, Люба махнула рукой в сторону еловой чащи.
Пётр покорно заглушил мотор, приложил широкую, как лопата, ладонь к бензобаку – «перегрев». Вопросительно взглянул на жену:
- Люба…
Она едва взглянула на него каким-то волчьим затравленным взглядом, глубоко вздохнула широкими ноздрями густой смолистый настой. Едва сдерживая рыдания, шагнула в тень реликтовых дерев. Под её ногой, в полной тишине, словно выстрел, хрустнула ветка. Пётр вздрогнул.
Не разбирая дороги и пошатываясь, словно пьяная, побрела она в густую тишину дебрей, обречённо ступая по ковру опавшей жёлтой хвои, сухостоя и диких трав, чей неясный шёпот ещё сильнее тревожил сердце:
- Любушка, Любушка-а…
Дойдя до небольшого овражка, она, как подкошенная, упала ничком в прелую, пожухлую траву, припала худой измождённой грудью к землице:
- Господи-и-и!
Лесное эхо троекратно усилило крик, вернулось к ней прерывистым дыханием ветра:
- Ди-и-и, ди-и-и…
Она понимала: здесь можно кричать, сколько угодно, никто не услышит, не опасаясь, что встревоженные соседи станут колошматить кулаками по стенке. Люба с каким-то неистовым наслаждением вонзила во влажный дёрн длинные пальцы. Не чувствуя режущей боли, словно дикий обезумевший зверь, попавший в западню, стала рвать сухие и острые, как нож, стебли высокой травы.
- Боже, за что-о? Ответь!
Обильно орошая землю солёными слезами, она не заметила, как скатилась в овражек. Что-то больно кольнуло в бок. От этой боли она немного пришла в себя, нащупала под собой упавшую ветку, притихла. Беззащитно, даже с детским удивлением, взглянула на небеса: серая пена облаков, без единого просвета и намёка на надежду, на светлые дни. На миг вдруг показалось: она лежит не в лесу, на дне оврага, а в материнской зыбке, и качает её мать-земля в своих усталых ладонях, и поёт ей колыбельную, которую она не слыхивала с самого раннего детства.
Во рту вдруг почувствовала привкус железа - она и не заметила, как до крови прокусила нижнюю губу. Люба отёрла кровь, с трудом поднялась, отряхнула с колен налипшие травинки, поправила на голове платок и взглянула на ладони. Кожа покраснела, иссечённая травой, под ногтями чернело от набившейся земли. Но это обстоятельство не расстроило Любу, напротив, стало немного легче. Она выкричала, выплакала, отдала земле всю боль, переполняющую нутро и выворачивающую душу наизнанку. Пора возвращаться…

Пётр, прислонившись спиной к шершавому стволу кряжистой дикой яблони, курил сигарету. Он оглядел жену пристальным сострадательным взглядом с головы до ног… Высокая, худая, в чём только душа держится? Лишь по глазам - серым, красивым, в обрамлении длинных ресниц - можно было узнать в ней прежнюю Любу.
Люба взглянула на крону яблони – откуда она взялась тут, среди елового леса, вдали от человеческого жилья? Одному Богу известно… Среди высохшей, словно пергамент, листвы, на самой толстой ветке, висело одно-единственное, с небольшой червоточиной, яблоко. Люба вдруг догадалась: она – эта яблонька! А её сынок Володя – то самое единственное уцелевшее яблочко. Если налетит вдруг ненастье, навалится на дерево - упадёт яблочко, ударится оземь, сгниёт в траве так же, как и его собратья. Ах, Володенька, кровиночка ненаглядная! Что же ты, сынок, натворил?! И адвоката Люба наняла хорошего, и денег заплатила сполна, только адвокат сразу сказал – «десять лет, не меньше».
- Мой сын не виноват, он защищался!
- Пусть так, и всё-таки это убийство.
Люба отёрла с лица то ли каплю дождя, сорвавшуюся с неба, то ли позднюю слезинку. Пётр проследил за её взглядом, потушил сигарету, слегка тряхнул ствол яблони. Яблоко легко, будто только этого и ждало, оторвалось от черенка, и, влекомое земным притяжением, полетело вниз. В последний момент Пётр успел подставить ладони и поймать плод. Глядя куда-то вбок, протянул яблоко жене:
- Поехали, Любушка, домой.
Она приняла яблоко, поднеся его к лицу, вдохнула аромат леса, волглого тумана, аромата хвои, и ей показалось, что это – самое ароматное из всех яблок, которые она когда-либо ела…

Адвокат оказался прав – сыну дали десять лет. Пока шёл суд, Люба почернела лицом, похудела на восемь килограмм. Оказалось, рассказать всё, что творилось в душе, кроме этого старого леса, некому. Он, лес, внимал ей молча, не перебивая, и, казалось, впитывал в себя каждое слово, каждый стон. На протяжении многих дней ездила Люба с мужем в лес. Пётр, наблюдая за тем, как жена надевает сапоги и старое пальто, горько вздыхал, но, ни слова не говоря, шёл в гараж заводить мотоцикл. Так продолжалось до тех пор, пока первые сугробы не переметали пути-дороги, и попасть во владения леса оказалось невозможно.
Так устроен человек - одному носить горе в душе невыносимо, иначе оно разъест душу, точно ржа – железо. Пётр – не в счёт, ему самому нужна была помощь, от прежнего, в расцвете лет, мужчины, не осталось следа. На лице - глубоко ввалившиеся глаза, поросшие щетиной щёки и острый, нервно подёргивающийся, кадык. Подруг у Любы не осталось в одночасье! Закадычная Ольга, с которой однажды столкнулись во дворе, демонстративно отвернулась, давая понять, что с ней не знакома. Вокруг Любы образовался заметный вакуум. Она редко выходила из дома, только на работу или по острой нужде – в аптеку или магазин. Однажды, возвращаясь с тяжёлым пакетом из Гастронома, столкнулась у подъезда с подвыпившим соседом.
- Убийцы! – пьяно икнув, процедил сквозь зубы мужчина, но Люба услыхала. Пакет выпал из её рук, звякнула об асфальт банка томатного соуса, и красная жижа потекла из порвавшегося пакета. Едва сдерживая рыдания, она толкнула дверь квартиры…
- Не плачь, Люба, - успокаивал Пётр, поглаживая жену, как ребёнка, по голове. – Вот дождёмся сына, и всё будет, как прежде…
Только Бог распорядится иначе – Пётр сгорит от болезни за один год после того, как сына отправят в тюрьму. Ещё одна потеря так больно ударит женщину под дых, что некоторые станут сомневаться в её адекватности.
Как-то само собой случилось, что Люба пришла в храм. Сначала заказала по мужу панихиду и Сорокоуст – о здравии сына, а вскоре, незаметно для себя, сдружилась с отцом Василием.
Выслушав исповедь Любы, батюшка сказал:
- Ибо сказано – «не судите, да не судимы будете». Приходи завтра в храм, на утреннюю службу.
- Хорошо, батюшка. Благословите.

С этого момента жизнь Любы сильно изменилась: если здесь, в миру, для многих она по-прежнему оставалась изгоем, матерью нерадивого сына, то здесь, в Божьем храме, она нашла поддержку, опору и понимание.
- Сын не понесёт вины отца, и отец не понесёт вины сына, правда праведного при нём и остаётся, - батюшка едва заметно улыбнулся. – Вот, возьми, голубушка, сыну гостинец отправишь.
- Что вы, батюшка, не нужно, я ещё работаю.
- Это милостыня, дорогая, а от милостыни отказываться грех.
Люба виновато вздохнула и приняла из рук батюшки пятитысячную купюру.
- Слава Богу за всё…

Душа Любы, словно холодная льдинка, под лучами весеннего солнца, с каждым днём оттаивала всё быстрее. Плечи её расправились, взгляд стал твёрже, походка – увереннее. Теперь Люба знала наверняка – Он слышит каждое её слово, каждый вдох, каждую молитву! За короткое время храм стал вторым её домом, если не сказать - первым. После каждой литургии в душе наступало умиротворение, тишина, благодать, о которых она давно позабыла.
- Значит, это мой крест, значит, так надо… Отец Небесный, прошу: дай мне силы!
И силы ей давались сполна! Сначала Люба не могла поверить, что так может быть: Бог, которого она искала всю свою жизнь, всегда был рядом, у самого сердца. Нужно было только Его позвать, довериться, отворить дверь. Она ежеминутно чувствовала Его святое присутствие, Его силу, Его поддержку. Он – всюду! Он – этот свет, исходящий от горящей лампады. Он – эта молодая изумрудная трава, пробившаяся сквозь дёрн. Он – эта дикая яблоня, распустившая первые розоватые соцветия. Он – это первая ласточка, свившая гнездо под прорехой крыши. Теперь она знает наверняка, что невозможное – возможно, когда Он – в твоём сердце…
- Прости меня, соседка! Выпимши был, с языка непотребное сорвалось, - виновато пряча глаза, повинился по весне сосед.
- Бог простит, и я прощаю, - улыбнулась Любушка.

На исходе лета сын вернулся домой – чужой, настороженный.
- Ничего, Вова, ничего, - приговаривала Люба, затевая любимые сыном пирожки с капустой. – Пообвыкнешься, всё образуется.
- Как образуется?
- С Божьей помощью, сынок.
- Бога нет, - глянул исподлобья на мать, - веру я потерял ТАМ.
- Ничего, сынок, всему своё время, ибо сказано – «ищите и обрящете». Если бы не Господь, не смогла бы я нести свой крест.
- Ладно, мать. На могилку к отцу когда поедем?
- Завтра утром, сынок, и поедем.

Кладбищенская тишина почему-то не давила на уши, не настораживала, не напрягала, напротив, настраивала на философский взгляд и размышления о бренности бытия, скоротечности времени и человеческой жизни. Понурив головы, в скорбном молчании, они долго стояли у могилы, думая каждый о своём.
- Царствие Небесное отцу, - первым нарушил молчание Владимир, неловко перекрестился и обнял мать.

• «Душа согрешающая, она умрёт; сын не понесёт вины отца, и отец не понесёт вины сына, правда праведного при нём и остаётся, и беззаконие беззаконного при нём и остаётся». Иезекииль 18:20.
• «Ищите и обрящете» - Евангелие от Матфея (гл. 7, ст. 7—8)