БУКОВЫЙ ЛЕС

БУКОВЫЙ ЛЕС
(полная версия)

Suum cuique – «каждому своё»
Надпись на воротах Бухенвальда

1 часть

Тёмное, разбухшее от воды небо, опустилось над селом так низко, что, казалось, можно дотянуться до него рукой. Белые мазанки, крытые соломой, словно наседки, испуганно жались друг к другу, глядя на мир подслеповатыми окнами. Где-то вдалеке, со стороны железнодорожного узла, что-то ухнуло, и небо на короткий миг озарилось пурпурным. Если бы не осень, этот громкий звук можно было бы принять за раскаты грома.
Микола не боялся грозы, но к бомбёжкам и тревожным новостям никак не мог привыкнуть. Он поглубже натянул на глаза картуз, похлопал по впалым бокам козу Майку и, отвязав от колышка, повёл упирающееся и жалобно блеющее животное домой. В круглых карих глазах её плескался ужас.
Немец вошёл в село без сопротивления, расселился по хатам, предпочитая те, что с черепичными крышами, и обосновался здесь, судя по всему, надолго. Старший брат Миколы подался в партизаны, и с той памятной ночи, когда Петруха, крадучись, покинул избу, от него не было ни слуху, ни духу. Только он, поскрёбыш, как называла его иногда мать, остался при родительской юбке.
Жизнь в станице изменилась в одночасье! В сельском клубе расположился немецкий штаб, школу закрыли «до нового распоряжения высокого начальства», а свободу передвижения ограничили комендантским часом. Эсэсовцы разгуливали по селу в начищенных до блеска маршевых сапогах, ладно подогнанной военной форме, с видом полноправных хозяев. Микола, у которого не было добротной обуви, с завистью глядел на качественную немецкую обувь, пошитую из коровьей кожи и подбитую шестигранными гвоздями-шипами. Их липкие оценивающие взгляды оставляли незримые, но неприятные отметины на всём, что было достойно внимания: на красивой дивчине, колхозном жеребце или круторогой дойной козе. Поэтому Майку прятали от алчущих глаз, в небольшом овражке, за виноградником, от греха подальше.
Микола вдруг почувствовал, как свело от голода желудок - молодой, шестнадцатилетний организм, постоянно хотел есть.
- Не в коня корм! И в кого ты, сынку, такой тошшай? – беззубо удивлялась Степанида. – Батька твой, царствие небесное, пять пудов зерна, играючи, на горбу таскал. И Петро, сыночек, парень справный, один ты, поскрёбыш, так и есть. Уж как я рожать-то тебя не хотела, да батька настоял.
Степанида досадливо махала рукой, и в этот момент было не ясно, на кого она сердится больше – на Миколу, мужа или самоё себя. Сама Степанида, со всех сторон, казалась круглой, основательной, крепко сбитой матушкой Природой. И это, несмотря на то, что батрачила на колхозном поле с утра до ночи.
- Кость у меня широкая, - объясняла Степанида свою комплекцию.

Микола определил Майку в сарай, обстукал у порога от грязи стоптанные башмаки и толкнул дверь хаты. В ноздри тут же ударил сладковатый запах жареного лука. Едва он прикрыл за собой дверь, как небо тут же разродилось дождём, как будто специально подгадав, когда Микола вернётся домой. Крупные холодные капли, точно зрелые бубины винограда, попадали в пожухлую траву, забарабанили по стёклам, покатились по соломенной крыше. Порыв леденящего ветра опрокинул пустое оцинкованное ведро и покатил, гремя железом, по двору. Ноябрь сорок первого года полностью вступил в свои права…
Мать как раз разливала по мискам горячее хлёбово:
- Садись, сынок, вечерять ужо будем.
Микола заметил, что мать, раскрасневшаяся и потная, непривычно суетится и гремит посудой.
- Суп с галушками, как ты любишь, компот из «сушки», лепёшек ещё напекла.
- Мамо, праздник какой ноне?
- Седай, сынок, всё обскажу по порядку. Давеча, пока ты на колхозном винограднике лозу обрезал, немецкий охвицер приходил. Сказывал, в комендатуре списки составляют, кто в Германию добровольцем поедет, на заработки.
- Ма, я не хочу в Германию.
- Слухай, сынок! Охвицер молвил, там шибко хорошо платят, и будешь ты на полном довольствии.
- Брешет всё твой офицер. Да и как я тебя одну оставлю?
- Я справлюсь, сынку! Айдар, дружок твой закадычный, тоже поедет.
- Айдар? В Германию?
Микола поперхнулся супом, отложил ложку.
- Едет, едет! – Степанида радостно замахала руками.
- Как же так? – Микола отодвинул миску, - Петька в партизанах, а я на эту нечисть батрачить буду?
- Петька одумается и вернётся, глядишь, следом поедет. Немцы – народ кулюторный, добрячий, ишшо никого тут не обидели. С деньгами возвертаешься, крышу новую справим, корову купим, заживём, как люди. Ехай, сынок!
- Нет, не поеду.
- А ну цыц! Как я сказала, так и будэ!
Степанида так грохнула огромным кулачищем по столу, что подпрыгнули не только ложки, но и миски. И только тут Микола заметил котомку подле двери, а на кровати – новый, всего два раза одёванный, двубортный тёмно-серый пиджак и синюю рубашку.
Вопрос с Германией, оказывается, был решён заранее и безоговорочно. Утешало Миколу только одно обстоятельство: друг детства, Айдар, поедет вместе с ним. А, может, и правда, всё не так плохо, как говорят про немцев? Айдар, крымский татарин, и Микола – две полные противоположности, но это не мешало, а, может быть, помогало сохранять эту дружбу на долгие годы. Горячую кровь Айдара уравновешивала спокойная славянская кровь Николая. Айдар – низкорослый, широкоплечий, рыжий, как перезрелая хурма. Николай – высокий, жилистый, с пшеничным чубом и серыми, широко посаженными глазами. Сколько народностей и судеб намертво сплелось в этом большом крымском селе – не сосчитать! Украинская речь, славянский говор, греческие песни… Несмотря на разницу верований, нравов и обычаев, все жили одной дружной семьёй, в мире и согласии.
- Ладно, мамо, как скажете.
Микола повалился на топчан, что стоял подле печи, укрылся старой овчиной, и под мирное перестукивание дождя, провалился в сон.

2 часть

Пробудившись с первыми криками петуха, Микола долго лежал с закрытыми глазами и думал горькую думу: что ждёт его на чужбине, вернётся ли брат Петро живым домой, справится ли мать в одиночку с хозяйством? И когда же наступит конец этой проклятой войне? В печной трубе гудел ветер, где-то за печкой скреблась мышь, в горнице, во сне, всхрапывала мать. Избу к утру изрядно выстудило сквозняком, пора было налущить лучины и принести для растопки кизяк, но вставать не было никакого желания. Так и ворочался Микола с боку на бок, пока мать, накинув на исподнее старую, в катышках, шаль, не толкнула в бок:
- Пора, сынку, вставай.
Выпив кружку козьего молока с горбушкой хлеба и получив материнское благословение, он наспех оделся и, с чувством полного смятения в душе, шагнул за порог отчего дома. Коза Милка, словно почувствовав предстоящую разлуку, жалобно заблеяла в хлеву. Стараясь не запачкать тёплые, шитые из домотканого полотна, штаны, Микола перекрестился и шагнул навстречу неизвестности…

Подле комендатуры, обосновавшейся в бывшем сельском клубе, уже толпился народ. Микола вспомнил, как буквально полгода назад он приходил сюда с Айдаром, чтобы весело провести время. И не имело значения, что после работы на винограднике ломило спину, не поднимались руки, и очень хотелось выспаться. Но молодость и жажда новых впечатлений пересиливали усталость, поэтому мальчишки, нарядные и счастливые, снова бежали в клуб. Под мотив вальса «На сопках Маньчжурии» они кружили в вальсе красивых ровесниц, и лихо отплясывали «Комаринскую», под переборы гармошки завклуба Иван Иваныча. Неужели это когда-то было на самом деле?
Микола разглядел в толпе Айдара, и тот приветливо помахал рукой в ответ. Ради такого случая Айдар принарядился: на голове – новая тюбетейка, чёрный жилет с зелёной рубахой, тёплые шаровары, на плечах – куртка. Желающих вкусить сладкой жизни в Германии оказалось, как предполагал Микола, не так уж много. Основную массу составляли подростки тринадцати-семнадцати лет, многих пришли проводить родители. Полицейские, с автоматами наперевес, сразу всем дали почувствовать, кто хозяин положения, преградив провожающим дорогу и обозначив невидимую черту между ними и отъезжающими. Комендант, выбритый до синевы на щеках и сияющий, как начищенный самовар, выступил перед собравшимися с торжественной речью. Микола слушал его в пол уха. Комендант что-то говорил про Третий рейх, великую Германию, про достойную зарплату за труд и личную заботу фюрера о каждом гражданине Советского Союза. Усы коменданта во время пламенной речи шевелились и, казалось, что они живут на его лице собственной жизнью.
- Отныне вы будете носить почётное звание «остарбайтер»! – С пафосом воскликнул комендант. – Каждый из вас, после медицинского освидетельствования, получит соответствующий документ, удостоверяющий личность. Прошу всех, в порядке очереди, проследовать за мной.
Микола пристроился за Айдаром, в хвост очереди.
- Попрощался со своей Гульчачак? - спросил в полголоса.
- Э-э, канешна! – улыбнулся Айдар. – Заработаю таньга, сразу женюсь!
- Ты сначала вернись домой, жених.
- Что ты такое говоришь? – Рыжие, по-девичьи тонкие, брови Айдара, взлетели вверх.
Но Микола ответить не успел…
- Молча-ать! – рявкнул полицейский.
Пришлось смириться.

Очередь продвигалась медленно. В комнату, бывшую когда-то танцевальным залом, вводили только по два человека. Робея и смущаясь, Микола с Айдаром переступили порог «кабинета предварительного осмотра». За столом, накрытым тёмно-вишнёвой бархатной скатертью, восседала элегантная фрау и крупный, похожий на соседского борова, доктор. На носу – очки в роговой оправе, во рту – золотая фикса.
- Раздеться! Шнелль! Бистро!
Густая краска стыда залила щёки Миколы – такое он не мог себе позволить даже в присутствии родной матери. Но деваться было некуда и пришлось повиноваться. Фрау, в ярком шарфике на голове, кокетливо завязанном бантом, откинувшись на спинку стула, с нескрываемым любопытством разглядывая обнажённые мальчишеские тела.
- Алес гуд, всё харашьо. Чесотка – найн, блохи – найн, - кивнула фрау и сделала запись в толстом журнале. После нескольких вопросов, Миколе и Айдару выдали, наконец, «транспортные листы», в которых были указаны имя, фамилия, отчество, место рождения и социальное происхождение.
- Поздравляю! Вы тэпэрь – «остарбайтер, - на прощание улыбнулась фрау.
Когда все формальности были закончены, растерянных и притихших мальчишек распределили по грузовикам. Наматывая на колёса липкую осеннюю грязь и недовольно рыча, автомобили медленно двинулись в путь. Небо, прояснившееся с утра, вновь заволокло низкими тучами, холодный ветер выдувал из-под одежды последнее тепло. Перед глазами проносились знакомые до боли картины: пирамидальный тополь у крыльца школы, колодец с «журавлём», керосиновая лавка, Правление колхоза и местная конюшня. Чуть дальше виднелись опустевшие поля, освободившиеся от листвы виноградники, остатки неубранного подсолнечника. Микола еле сдержался от слёз: всё это – его родная, любимая крымская земля, стонущая под ногами чужеземцев-захватчиков!
- Как думаешь, куда нас везут? – наклонясь к уху, спросил Айдар.
- Думаю, в Симферополь, - также полушёпотом ответил Микола. - Посадят на поезд в Германию.
- Прокатимся с ветерком, - пытался пошутить Айдар, но Микола почувствовал, что за словами друга скрывается сильное напряжение.
Полицейский, сидящий напротив, угрожающе направил дуло автомата в их сторону, поэтому мальчишки, чтобы не искушать судьбу, весь оставшийся путь не проронили ни слова.

3 часть

Симферопольский вокзал напоминал разворошённый пчелиный улей. Здесь было так шумно и многолюдно, что Микола почувствовал себя иголкой в стоге сена. Люди, в ожидании поезда, сидели на тюках с вещами, на бордюрах, на чемоданах, в которые вместилось только самое необходимое. Ещё не понимая той участи, которая ждёт впереди, они весело переговаривались, нетерпеливо поглядывая на привокзальные часы. В начале войны в Германию ехали добровольцами… Человеческая речь – украинская, немецкая, русская, сливались в один нескончаемый гул. Из-за туч, явив свою милость отъезжающим, вдруг показалось бледное холодное солнце. Микола зажмурился, представив, что окажись он сейчас дома, пошёл бы проведать свою кормилицу Майку, или отправился бы в курятник, на поиски свежих яиц из-под наседки. Мелькнула шальная мысль:
- Не сбежать ли?
- Э-э, я слышал! – приложив ко рту ладонь, словно рупор, крикнул Айдар.
- Что? – не понял Микола.
- Один полицай другому балакал: каждый день им нужно отправлять в Германию не меньше трёх составов остарбайтеров.
- Три состава?
- Да!
- Внимание, внимание! – Ожил вдруг молчавший до этого привокзальный громкоговоритель. – Просим всех блюсти порядок! Приготовьте документы для проверки. Поезд прибывает на первый путь.
Послышался удар привокзального колокола, и Микола вдруг почувствовал, как задрожала под ногами земля – к перрону подавали долгожданный состав.
- Э-э, Аллах! Боже Милостивый! – Горячо воскликнул Айдар, увидев приближающийся состав. Глаза его от восторга загорелись, на щеках выступил яркий румянец, тюбетейка сползла на бок. Микола ахнул: вагоны подошедшего поезда больше напоминали вагоны для перевозки скота. Женщины, подростки с баулами, молодые мужчины с вещмешками – расталкивая друг друга, все поспешили к вагонам. Сзади, оттеснив провожающих, шеренгой выстроились полицейские с собаками. Людей грузили без разделения по половым признакам. У каждого вагона стояло по два надзирателя, которые тщательно, с немецким педантизмом, проверяли «транспортные листы».
Микола полез в накладной карман пиджака за удостоверением, и вдруг обнаружил, что стоит на чём-то выпуклом и твёрдом. Он осторожно убрал ногу – под каблуком ботинка лежал небольшой, кем-то оброненный в спешке, нож. Мысли лихорадочно закрутились в его голове: что делать, как незаметно поднять нож? Тот ножик, что брал он из дома, при осмотре конфисковали. Микола снял с плеча котомку, и вдруг она «ненароком» выскользнула из рук. Он наклонился… Это небольшое замешательство возмутило стража порядка:
- Болван!
Микола незаметно поднял нож, обезоруживающе улыбнулся полицейскому, перекинул котомку через плечо и поспешил к дверям вагона. Этот обманный манёвр помог ему незаметно сунуть нож в глубокий накладной карман куртки. Схватившись за поручни, он легко подкинул тщедушное тело и шагнул в тёмное чрево состава… Деревянный вагон, насквозь провонявший человеческими телами и испражнениями, оказался забит под завязку. На деревянных нарах, расположенных по периметру, люди сидели в два яруса – на колени мужчинам постарше сели женщины и подростки. Для Миколы и Айдара нашлось последнее место у самой двери. Микола кое-как втиснулся между греком и славянской внешности парнишкой. Кивнул Айдару:
- Садись ко мне на колени.
Айдар растерянно осмотрелся по сторонам, будто сомневаясь в происходящем, шмыгнул носом, и Миколе показалось, что он сейчас заплачет.
- Садись, потом поменяемся местами.
Айдар осторожно, точно садился на раскалённую плиту, опустился на колени друга.
- Эх, мати говоривши: не ехай, сынку! – сокрушался хлопчик справа. – Не послухав мамку, дурень!
- А почему не послушал? – спросил Микола.
- Та дурень же, гутарю, вот и не послухав.

Поезд отсчитывал вёрсты пути, оставляя далеко позади всё то, что было так дорого и мило сердцу. Микола не мог сомкнуть глаз, как ни старался, мысли, одна мрачнее другой, терзали его сердце. Однажды усталость, на короткий миг, всё-таки смежила веки, и ему привиделась мать. Она стоя на краю села, в подвязанном на подбородке платке, и, сложив у глаз ладонь «лодочкой», тщетно всматривалась вдаль, будто силясь что-то разглядеть. Сколько станций миновал состав в течение суток, Микола сказать не мог, он давно сбился со счёта. Раз в день, во время остановки, их кормили какой-то баландой и давали тоненький, вязнувший на зубах, непропечёный кусок серого хлеба. Недоедание и сильный холод, особенно ночью, всё чаще давали о себе знать. Некоторые женщины, те, что послабее, падали в обморок не только от голода, но невыносимой духоты и запаха давно не мытых тел. Больше всего удручало то обстоятельство, что, естественную нужду, если приспичит, приходилось справлять тут же, в вагоне, в большую железную выварку с ручками. Особенно стыдно это было делать в присутствии женщин.

Среди «остарбайтеров», оказавшихся в нечеловеческих условиях, назревало сильное беспокойство и напряжение. Больше всех ерепенился высокий детина в чёрном малахае, с небольшим шрамом над верхней губой.
- Вот, твари! Везут нас, как скотину – на убой. Говорил мне батька – «нет немчуре веры». Так нет, не послушал, олух царя небесного! Бастовать надобно, братцы!
И детина, в такие моменты ярости, гневно сжимал кулаки.
- И то верно! – поддакивал усатый мужик, похожий на «деда Панаса».
- Угомонись, милок, а то беду накличешь, - увещевала молодая тётка в фуфайке. – С немцами шутковать не гоже.

На очередной станции детина не на шутку разбушевался: лишь только состав замедлил ход, он подскочил к двери вагона и забарабанил кулачищами так, что доска, подточенная короедами, дала трещину.
- Эй, вы, там! Слышите? Позовите начальство! Негоже так с людьми обращаться.
Пленники вагона, не сговариваясь, притихли, точно так же, как затихает природа перед началом бури. В тот же миг послышался скрежет открываемого кем-то засова… Микола инстинктивно вжался в холодную дощатую стену, а Айдар, сидящий на коленях, теснее прижался к его груди. Дверь в теплушку распахнулась настежь, и вместе с глотком свежего воздуха, в чернильную тьму вагона, ворвался яркий солнечный свет. Айдар непроизвольно зажмурил глаза, и, как оказалось, сделал это не напрасно – он не успел посмотреть своей смерти в глаза. Горячее пламя обожгло грудь, едкий дым заполонил лёгкие, сердце, бившееся толчками, остановилось. Навсегда… Микола вдруг почувствовал, как обмякло тело друга, как нестерпимо горячо стало коленям, а в нос ударил сладко-солёный запах крови. Крупная дрожь прокатилась по телу, и он сделал то, чего не делал давно – закричал в голос.
Детина, также получив изрядную долю свинца, рухнул навзничь на грязный пол, распластав руки-крылья. Малахай, словно отрубленная голова, покатился вон из вагона. Заголосили бабы, завизжали, как оголтелые, девки помоложе.
- Получьяй, русский швайн! Это тебье айн гешенк, подарок!
Автомат, после небольшой паузы, заговорил вновь…
Микола смутно помнил, как чьи-то руки забрали тело Айдара, опустили на пол, а потом, вместе с остальными трупами, погрузили на носилки и куда-то унесли. Паровоз дал прощальный гудок, и вновь, пересчитывая шпалы, как ни в чём не бывало, застучал колёсами. Состав набирал привычную скорость, стараясь не опоздать в пункт назначения – туда, где всех без исключения, ждала «сладкая», полная достатка и процветания, жизнь…
- Звери, - сказал «дед Панас» и заплакал, роняя скупые мужские слёзы в пышные усы.
Хлопец, сидевший рядом, тронул Миколу за плечо:
- Сними, брат, куртку, так будет лучше.
Микола вначале не понял, чего от него хотят. Он с удивлением обнаружил, что куртка пропиталась кровью, а в накладном кармане зияет дыра. Сквозь обожжённую прореху виднелась рукоять ножа. Слабой дрожащей рукой он достал оружие и неожиданно обнаружил, что на костяной ручке появилась продольная царапина с запёкшейся кровью.
- След от пули? - удивился хлопец. - Получается, ножик тебе жизнь спас!
- Нет, это друг спас мне жизнь, - выдавил Микола.
- Скоро приедем, товарищи! - Крикнула молодая женщина. – Видите, как немцы зашевелились?
Народ, как по команде, оживился: защёлкали замки чемоданов, мужчины зашелестели самокрутками. Микола вдруг встрепенулся, словно пробудился от страшного сна, достал вещмешок, кое-как запихнул туда куртку.
- Вот, возьми, может, пригодится, - хлопец протянул Миколе свитер из грубой овечьей шерсти.
- Не надо.
- Бери, а то замёрзнешь, потом отдашь. И нож спрячь подальше, может, немцы не найдут.
- Спасибо.
С опаской озираясь по сторонам, разношёрстная измождённая дорогой и недавними событиями, толпа людей ступила, наконец, на «гостеприимную» Германскую землю.

4 часть

Промозглым ветреным днём состав с остарбайтерами прибыл в небольшой немецкий городок. Толпа измождённых и измотанных дорогой людей, ступивших на землю Третьего рейха, оказалась под прицелом оценивающих взглядов солдат и бюргеров. Прибывших на вокзал разделили на две большие группы. Одну из них отправили на заводы и фабрики Германии. Микола оказался во второй, менее численной, группе. Людям приказали построиться в две шеренги во дворе здания с надписью «Биржа труда».
Худой рыжий немец, коверкая русскую речь и тщательно подбирая слова, обратился к вновь прибывшим со словами:
- Германия оказать вам большая честь арбайтен, работать на ферма и хозяйства. Битте! Пожялуста, господа.
Важные, крепко сбитые фермеры, иначе говоря – «бауэры», в нетерпеливом ожидании стоявшие в сторонке, приступили к оценке живого товара. С немецким педантизмом и скрупулёзностью, они начали вербовать рабов для собственных нужд, заглядывали каждому в рот, ощупывали мускулатуру, а женщин принуждали снять платки.
- Шапка найн, шапка – нет! – обратился к Миколе, активно жестикулируя, бауэр с толстыми ляжками и коричневой бородавкой на левой щеке.
Микола снял мокрый, пропитанный влагой осеннего дождя, картуз.
- Гуд, харашё, - оценил фермер и жестом показал отойти в сторону.
Так Микола оказался среди ещё семерых человек, получивших «счастливый» билет от господина Ганса Смайлюса.
- Унтерменш! – услышал Микола за своей спиной. Немного позже он узнал значение этого слова – «недолюдь».
Фермер погрузил мужчин в машину и повёз в своё поместье…

Сквозь щель в двери проникает ласковый луч восходящего солнца. Микола, приподнявшись на локте и стараясь не разбудить раньше времени спящих товарищей, щурится от неги. Там, где каждое утро поднимается светило – его родная земля. Круторогая коза Милка, ковыльные степи, знойные ветра Крыма, ставк`и, дикие тюльпаны и родимая матушка. Жив ли брат Петро, подавшийся в партизаны? Жива ли мать? Многое бы отдал Микола за то, чтобы оказаться сейчас не в хозяйском хлеву, спящим на охапке старой соломы, а дома, у натопленной печи, на любимом топчане. А утром, под призывную зарю-заряницу и гортанные крики горлицы, снова гнать Милку на лужайку с сочной травой и, отработав на колхозном винограднике, бежать вместе с Айдаром в клуб на танцы… Кто знает, где теперь покоится прах его друга? В какую обитель попала душа?.. Если бы не Айдар, не жить бы Миколе на этом свете! Да можно ли назвать это жизнью? На личном подворье хозяина – несколько десятков свиней, несколько гектаров земли, сад и огород. Работать приходится с рассвета до заката, получая за труд «достойную» награду – мизерную зарплату и благодарность в виде ежедневных наказаний.
- Швайн! – шипит хозяин, недовольный трудом наёмных рабочих и доставая при этом тонкую кожаную плеть. – Я тьебя учить!
Порки, за малейшую провинность, случались ежедневно, поэтому рубцы на спинах узников, едва затянувшись тонкой плёнкой кожи, снова начинали кровоточить.
- Надо жаловаться, робята, иначе он всех угробит! – кипятится один из невольников.
- Дурак! Кому жаловаться? Немцы считают, что их нация – выше всех. Терпи и делай, что прикажут, - отвечал второй.
- Бежим, братцы! Як же можно так издеваться? Почитай, два года тянем энтот хомут, – негодовал Микола.
- Поймают – зашибут до смерти, али пристрелят.
- Нехай! – Микола сжимает кулак, - Бачишь, мы – хуже свиней! Я не пужаюсь смерти.

Ганс Смайлюс оказался не только жестоким, но и жадным хозяином. Он люто экономил на людях, но зато свиней кормил на убой. Впрочем, судьба и тех, и других была крайне незавидной и предсказуемой. Каждому остарбайтеру в день полагалось: сто пятьдесят или двести грамм хлеба и миска баланды. А ещё фермер, в целях экономии, придумал печь специальный «русский хлеб» - из зерна и картофельного жмыха. Иногда, будучи в хорошем настроении, Ганс давал небольшой кусочек сахара. Но и из этой скудной пайки Микола умудрился сэкономить и припрятать в надёжном месте небольшой провиант, на случай побега.
- Охолонись, - увещевали товарищи, - сам еле ноги таскаешь, далеко ли убежишь? Терпи, война скоро закончится!
- Шо-то не бачу, что скоро закончится.
Поддержал Миколу только один из старших товарищей – Макар, казак родом с берегов Днепра.
- Жинка моя, кохана моя, брюхатая осталась. Я с тобой, Микола, мабудь, с Божьей помощью, прорвёмся!
Глухой ночью, прихватив с собой нож и провизию, Макар с Миколой, крадучись, двинулись в путь. Сначала они шли по петляющей в лощине узкой лентой реке, предполагая, что так собаки дольше не смогут взять след. Когда ступни ног совсем одеревенели от холода, беглецы перебрались на другой, более пологий, берег. Обогнув небольшую деревушку и вспаханные поля, добрели, наконец, до кромки леса. Здесь-то и настигла беглецов нежданная погоня.
- Хальт! Стой! – послышался сзади окрик преследователя, и чья-то рука спустила овчарку с поводка. Поджарый натасканный пёс бросился на Макара, и не успел Микола достать свой нож, как всё было кончено – трава обагрилась кровью. Миколу скрутили, а тело товарища бросили у корней раскидистого дуба, кое-как присыпав листвой и ветками хвороста.
Подбадривая Миколу оплеухами и угрозами, группа преследователей тронулась в обратный путь. Разгневанный Ганс тут же отправил в соответствующие органы скорую депешу и, спустя пару дней, ему пришёл ответ с единственным вердиктом – «Концлагерь Бухенвальд». Судьба принимала новый жестокий поворот…

Вода обжигала. Сердце в груди бешено стучало, увеличивая частоту дыхания. Тело била интенсивная дрожь. Голову сдавило, точно железными обручами. Страшное чувство удушения накатывало волной. Микола, по самую грудь, стоял в яме, наполненной холодной водой. «Камера стояния» - так называлось наказание, которое лагерное начальство назначило ему за попытку побега. Микола, цепляясь за жизнь, пытался шевелить конечностями, чтобы хоть как-то согреться, но каждое движение давалось с большим трудом. После нескольких часов пыток сознание его помутилось, и в тот самый миг, будучи на грани яви и сна, он вдруг почувствовал, как чьи-то руки тащат его из воды.. Очнулся Микола на нарах барака, вем-то заботливо укрытый одеялом..
- Кличут тебя как? – участливо спросил сосед по нарам, седой худощавый старик.
- Микола, - прошелестел он еле слышно.
Николай и сам за это время отвык от звука собственного имени. Вначале его лишили Родины, потом лишили друга Айдара, теперь забрали имя. На его одежде, как и прочих узников - нашивка с буквами «OST». Теперь для всех он не Николай Булахов, а узник лагеря смерти «Бухенвальд». Микола осмотрелся по сторонам: двухъярусные нары, матрасы, набитые соломой, серые одеяла и такие же серые лица заключённых. За бараком – колючая проволока, вышки с пулемётами, охрана с собаками. Не сбежать! Там, за колючей проволокой – зелёный, тронутый охрой лес, заливные лужайки. Там – свобода!
- Николай, значицца. А я – Василь.
Старик протянул ладонь – кость, обтянутую жёлтой шелушащейся кожей. Как выяснится позже, «старик Василь» окажется старше Миколы всего на восемь лет.
Ещё одного соседа, поселившегося в тёмном углу барака, обнаружит Микола на следующий день. Сосед окажется довольно мрачным и молчаливым, но на редкость трудолюбивым. Микола, возвернувшись после поверки в барак, часто заставал соседа за одним и тем же занятием – плетением паутины. Он окрестил паука «Чёрным Мартином», в честь одного из унтер-офицеров СС, казнившим сотни ни в чём не повинных людей. «Чёрный Мартин» мог часами сидеть недвижимо в своём углу, поджидая удобный случай. Как только жертва попадала в сеть и окончательно увязала в его хитросплетениях, паук приступал к трапезе. Существенная разница между человеком и насекомым состояла в том, что Мартин Зоммер уничтожал ради забавы, а Чёрный Мартин – из-за чувства голода.
Микола окончательно потерял счёт времени: сколько дней он находится в этом аду? Месяц? Год? Или целую жизнь? Минуты и дни сплелись в один тугой чёрный клубок…

Очередное промозглое утро просочилось сквозь щель барака. За стенами послышалась сирена – пора вставать. Заключённые гуськом потянулись на утреннюю поверку.
- Шапки снять! – привычно рявкнул дежурный по лагерю. Узники, несмотря на холод, привычно обнажили головы. Сегодня стало очевидным фактом: Василь кое-как поднялся с полатей - он совсем обессилел от каторжной работы на выгребной яме. Микола опасался, что в один «прекрасный» день друг не поднимется и окажется в числе тех, кого на тележках свозят к зданию крематория десятками и даже сотнями. Адская печь, судя по клубам чёрного дыма, не прекращала работу ни днём, ни ночью.
- Остарбайтер номер «526» отправлять на рубка лес, - Микола услышал свой порядковый номер и не смог сдержать радости. После изнурительных нескольких недель на земляных работах, предстоящая работа в лесу обещала оказаться раем.
- Рад за тебя, - сказал Василь, стоявший в шеренге на шаг позади.
Микола молча кивнул…

Вот он, Буковый лес! Отсюда, несколько дней подряд, доносились жуткие нечеловеческие вопли.
- Дядьку Василь, что это? – спросил Микола, покрываясь холодным потом.
- Антихрист куражится, Мартин Зорге. Вешает заключённых в Буковом лесу.
- Собака!
- Не греши, Микола. Человеки бывают хуже собак.
- И то верно.

Два отряда заключённых, в сопровождении охраны, вывели за пределы лагеря, снабдив верёвками и топорами. Узников привели на делянку. У Миколы вдруг закружилась голова, лёгкие наполнились ароматами прелой травы, древесины и влажной земли. Душу наполнило чувство радости, кровь толчками застучала в висках. Микола, придерживая картуз, задрал голову: меж крон деревьев по-весеннему нежно голубело высокое небо. Весна, как и предполагали, оказалась ранней.
- Шнелль! – из благостного состояния его вывел окрик надзирателя. Микола почувствовал сильный удар в плечо и, не удержавшись на ногах, рухнул на землю.
- Арбайтен! Работать!..

После вечерней поверки, когда Микола вернулся в барак, он обнаружил друга в очень плохом состоянии: Василь сильно хрипел и задыхался, тело сотрясали конвульсии.
- Не жилец я…
Микола и сам это видел. Он заботливо укрыл друга своим одеялом.
- По-бе-да, - едва шевеля губами, прошептал Василь, сильно закашлялся, харкая кровью.
- Эх, Васильку, не умирай, брат!
Еле заметная улыбка тронула обескровленные губы Василя, взгляд потускнел, и Микола, смирясь с неизбежным, прикрыл другу глаза.

5 часть

В воздухе всё острее чувствовалась весна! Стаи птиц, оглашающих окрестности весёлыми голосами, всё чаще проносились над головами заключённых.
- Вот они, беззаботные божьи твари, - размышлял Микола. – Не ведают ни войн, ни насилия. Отчего человек старается возвыситься над другим?
За последние дни Микола сильно ослаб. Теперь и он, если бы увидел себя в зеркало, удивился бы – слишком он походил на скелет, обтянутый кожей. Молодой организм держался на каких-то внутренних, скрытых резервах и одном большом желании - жить! Напряжение между палачами и остарбайтерами росло не по дням, а по часам. Иногда, во время получасового обеденного перерыва, немцы устраивали «волейбол». Выглядело это так: в толпу обезумевших от голода заключённых летели куски домашнего белого хлеба. Этот давно забытый запах и вкус сводили остарбайтеров с ума! Они, как голодные звери, бросались за унизительными подачками, ломая друг другу конечности, а иногда затаптывая друг друга насмерть. Недаром даже молодая, едва пробившаяся на участке свежая трава, съедалась тут же, незамедлительно. Эсэсовцы, глядя на то, как люди топчут друг друга ради куска хлеба, подбадривали окриками:
- Браво! Гуд! Хёхер, выше!
Ещё одним любимым развлечением немцев была игра «Получи сигарету». Желающие раздобыть трофей должны были, передвигаясь на четвереньках и лая по-собачьи, преодолеть несколько метров. Таких среди узников находилось мало, но тех, кто покусился на немецкую подачку, осуждали даже товарищи по бараку… А кто из узников не слышал про кровавую ведьму – Ильзу Кох? Бывший библиотекарь, а по совместительству – жена коменданта, шила Ильза из кожи заключённых перчатки для элегантных фрау Германии, абажуры и обложки для фолиантов.
Микола вдруг заметил на крыше соседнего барака воробышка.
- Чив! – весело сказал воробей, склонив голову на бок и взглянув на человека чёрными глазами-бусинами. Микола сунул в карман штанов руку, в надежде отыскать хотя бы пару крошек, но ничего не нашёл.
- Звиняй, птаха, в карманах пусто.
Он вдруг вспомнил родную хату, крытую соломой, цветущий у плетня абрикос, матушку с подойником… и чёрная дремучая тоска железной хваткой, будто клещами, схватила сердце.
- Слышь, Микола, - шёпотом позвал сосед по нарам, пленный красноармеец Кузьма.
- Слухаю.
- Ты с нами али как?
- Далече ли с вами? – не понял Микола.
- Восстание готовим, союзники ужо близко. Драпают фрицы, им скоро конец.
- Откель знаешь?
- Сорока на хвосте принесла.
- А оружие?
- Есть оружие, сховали маленько.
- Тады я с вами.
- Сдюжишь?
- Сдюжу…

Одиннадцатое апреля тысяча девятьсот сорок пятого года Микола запомнит навсегда! Узники лагеря, под предводительством ячейки Сопротивления, подняли восстание. Живые мертвецы, вооружившись палками, винтовками и гранатами, спрятанными в тайнике до поры до времени, атаковали сторожевые вышки и совершили дерзкое нападение на эсэсовцев. В лагере началась полная неразбериха. Немецкая Гидра, утратив былую власть и лишившись головы, билась в агонии, оставляя на каменистой дороге Бухенвальда кровавый след. В этот ответственный момент, очень кстати, подоспели союзники – в лагерь вошли солдаты армии США…

- Сэрдэнько мое, як же ты так исхудав? – незнакомая старуха на небольшом полустанке налила Миколе кружку кипятка и быстро сунула в ладонь две запечённые картофелины. Крупные слёзы покатились по её впалым морщинистым щекам.
- Куды, сынку, едешь?
- До хаты, в Крым.
- А где это – Крым?
- Далече, бабушка.
Не снимая с картофелин кожуры и давясь кипятком, Микола всё-таки почувствовал, что сильный голод ослабил хватку. Паровоз дал первый гудок.
- Спаси и помилуй, Осподи! – старушка осенила Миколу крестным знамением. – Как звать-то тебя, сынок?
- Миколой.
- Ничего, Микола! Кости есть, а мясо нарастёт, - прошамкала старушка.
- Благодарствую, и прощевайте! – Крикнул на ходу Микола и, схватившись за поручень, взлетел в вагон поезда…

Ах ты, родная сторонушка! Земля крымская, многострадальная. Микола шёл околицей и не скрывал своих слёз. Сердце стучало, словно молот – по наковальне. Ноги стали тяжёлыми, словно налились свинцом. Всё здесь знакомо до боли: слева – колхозная конюшня, справа – Сельсовет… Свежий ветер, дующий со стороны моря, ласково трепал пряди его рано поседевших волос. Микола снял деревянные, набившие мозоли, колодки и ступил на грунтовую, прогретую солнцем, дорогу. Исстрадавшееся тело откликнулось на это с благодарностью – сомлело, разнежилось, ослабло. Из соседского дома, что недалеко от Миколиной хаты, в белой исподней рубашонке, навстречь выскочил пострелёныш лет пяти, отчего-то испугался, попятился, спрятался за калитку. Микола улыбнулся мальчугану, спросил:
- Ты кто?
- Савка.
- Бывай здоров, Савка!
И отчего-то так солнечно стало на душе, отчего-то так радостно, что словами не описать! Воздух, сладкий и тягучий от цветущих акаций, заполонил грудь. Красные маки, будто капли запёкшейся крови, виднелись в траве и тут, и там. Лёгкие облачка, обгоняя друг друга, беззаботной вереницей бежали с запада на восток. У калитки родной хаты силы окончательно покинули Миколу, и он, чтобы перевести дух, опустился на колченогую скамью. На минуту показалось, что он никуда не уезжал из этих мест, и всё, что с ним случилось – страшный сон, чудовищная насмешка судьбы. Он вспомнил улыбающееся лицо Айдара, впервые увидевшего поезд, его восторженный возглас: - Ну что, прокатимся с ветерком?!
Микола прислушался: кажется, в избе стукнула входная дверь. Послышались чьи-то неторопливые тяжёлые шаги. Степанида, опираясь на клюку, вышла из дома по надобности, и вдруг увидела сидящего на лавке сына. Старуха так и замерла на месте.
- Сынку, ты ли? Кровиночка моя ненаглядная! Не чаяла, что доживу!
- Мамо, - только и смог выдохнуть Микола, сглатывая горький ком в горле.
Степанида, подслеповато щурясь, заглянула ему в глаза, обхватила голову сына руками, прижала к груди:
- Прости меня, ежели сможешь.
- За шо?
- Кабы не я, не поехав бы ты в эту чёртову Германию.
- Коли знать всё заранее, соломки бы… Мамо, Петруха вернулся домой?
- Нэма Петра, сынок, пропал без вести. А дружок твой, Айдар, жив ли? Гульчачак все глаза проглядела, родичи с ума от горя спятили.
- Убили Айдара.
Микола заплакал, горько и безутешно… А Степанида всё гладила и гладила сына, как маленького, по спутанным седым волосам:
- Ну, полно, полно, дитятко!
И вдруг спохватилась:
- Ой, батюшки, шо ж это я, дурная баба! Ты же, никак, голодный! Пийдем, сынок, в хату, кашей накормлю.
Микола поднялся с лавки:
- А Милка, кормилица наша, жива?
- Забрали фрицы нашу Милку, как вы уехали, так сразу и забрали. Ироды!..

Растянувшись на топчане подле печки, Микола долго лежал с открытыми глазами. Цикады трещали, как оголтелые! Но ему казалось, что это стрекочут не насекомые, а где-то вдалеке строчит пулемёт, что скоро завоет сирена, и надо будет бежать на поверку. И встали перед его глазами, как живые, лица тех, чью жизнь преждевременно оборвала война – Айдара, Василя, Макара… И так зажглось огнём в груди – хоть волком вой! Нет, не щадила память его сердце, не хотела отпускать из своих крепких объятий…
Степанида, затеплив лампаду, долго молилась у иконы Богородицы. Под тихое материнское бормотание он, наконец, уснул. И снилось в эту ночь Миколе синее море, белые чайки и бескрайняя светлая даль…

• Николай Булахов – реальный персонаж, главный герой повествования, уроженец республики Крым
• Поскрёбыш – последний или поздний ребёнок
• Бухенвальд – в переводе «буковый лес»
• Маршевые сапоги – армейская немецкая обувь
• Сушка – компот из сухофруктов
• Остарбайтер – лицо, вывезенное в Германию, с целью использования рабской силы
• Кизяк — лепёшка или кирпич из прессованного высушенного навоза
• Ставок – небольшое озеро
• Мартин Зоммер - гауптшарфюрер СС, начальник карцера концлагеря Бухенвальд, прозванный «Бухенвальдским мясником»
• Бюргер – житель укреплённого поселения, горожанин
• Бауэр – фермер
• Ставо`к – небольшой пруд
• Унтерменш – недолюдь
• Бачить, бачу – смотреть, видеть