Изнанка и лицо

Это была женщина оригинальная и одинокая. Она поддерживала тесную связь
с духами, предпочитала их и отказывалась видеть некоторых представителей
своей семьи, мало уважаемых в том мире, куда она укрылась.
Ей досталось небольшое наследство от сестры. Пять тысяч франков,
пришедшие к концу жизни, оказались довольно стесняющими. Нужно было
поместить их. Если практически все люди способны пользоваться большим
состоянием, то трудность начинается, когда сумма мала. Эта женщина осталась
верна себе. Перед смертью она захотела дать приют своим старым костям. На
кладбище ее города недавно истек срок пользования купленным местом, и на
этом участке собственники воздвигли роскошный склеп, строгих линий, из
черного мрамора, словом, настоящее сокровище, которое ей уступили за сумму в
четыре тысячи франков. Они купила этот склеп. Там -- подлинная ценность,
защищенная от биржевых колебаний и политических событий. Она распорядилась
обустроить внутреннюю могилу, содержала ее готовой к принятию ее
собственного тела. А завершив все это, она распорядилась выгравировать свое
имя золотыми прописными буквами.
Дело это захватило ее так глубоко, что она преисполнилась к своей
могиле настоящей любовью. Вначале она ходила, смотреть на продвижение работ.
Закончила она тем, что отправлялась туда с визитом каждое воскресенье после
полудня. Это было ее единственное имущество и единственное развлечение.
Ближе к двум часам дня она совершала долгий путь, который приводил ее за
ворота города, где находилось кладбище.
Она входила в маленький склеп, тщательно закрывала за собой дверь и
становилась на колени на скамеечку для молитвы. Так, находящаяся перед лицом
самой себя, соединяющая то, чем она была, и то, чем она должны была стать,
снова смыкающая кольцо вечно разомкнутой цепи, она без усилий проникала в
тайные замыслы Провидения. Оригинальным образом она пережила даже день,
когда она умерла в глазах мира. В Праздник Всех Святых, придя позже, чем
обычно, она нашла дверной проем набожно усыпанным фиалками. Неизвестные
сочувствующие проявили деликатное внимание к этой могиле без цветов,
наделили ими ее и почтили память мертвеца, брошенного самим собою.
И вот как я вспоминаю об этом. По другую сторону окна сад, я здесь вижу
только стены. И эти несколько листьев, на которых дрожит свет. Выше еще
листва. Еще выше солнце. Но из всего этого ликования воздуха, какое
чувствуется снаружи, из всей этой распространенной в мире радости я
воспринимаю только тени ветвей и листьев, играющие на моих белых занавесках.
И еще пять солнечных лучей, которые терпеливо изливают в комнату запах сухих
трав. Дует бриз, и оживают тени на занавеске. Вот облако закрывает, потом
открывает солнце, и внезапно из тени возникает сияющая желтизна вазы с
мимозами. Достаточно одного рождавшегося отблеска -- и вот меня переполнило
безотчетной и оглушительной радостью. Этот январский день подводит меня к
самой изнанке мира. Но в глубине воздуха остается холод. Всюду солнечная
пленка, которая лопнула бы под ногтем, но она наделяет вещи бессмертной
улыбкой. Кто я и что я могу сделать, разве что не вступить в игру листвы и
света? Разве что не стать этим лучом, в котором гаснет моя сигарета, этой
сладостью и сдержанной страстью, ощутимой в воздухе. Если бы я попытался
добраться до себя, то двигался бы в глубину этого света. И если я хочу
постичь и насладиться этим нежным привкусом, раскрывающим тайну мира, то
нахожу в глубине мира только самого себя. Самого себя, то есть предельное
чувство, освобождающее меня от показного.
Тут же, с другой стороны, люди и могилы, которые они покупают. Но
позвольте мне воткать эту минуту в полотно времени. Иные оставляют цветок
между страницами, заключая туда прогулку, во время которой любовь выжала из
них все соки. Я тоже прогуливаюсь, но меня ласкает бог. Жизнь коротка, и
грешно упускать время. Говорят, я активен. Но быть активным -- это еще и
тратить свое время в той мере, в какой оно утрачивается. Сегодня остановка,
и сердце мое отправляется на встречу с самим собою. Если тоска еще сжимает
меня, так это от ощущения неосязаемости момента, скользящего между пальцами,
как шарики ртути. Так позвольте тем, кто хочет, повернуться к миру спиной. Я
не жалуюсь, потому что вижу себя рожденным на свет. Сейчас мое царство
принадлежит этому миру. Солнце и тени, это тепло и этот холод, идущий из
глубины воздуха: теперь я спрошу себя, умирает ли что-нибудь, страдают ли
люди, ведь все отражено в моем окне, куда небо изливает свое изобилие
навстречу моей жалости. Я могу сказать и скажу сейчас, что важно быть
человечным и простым. Нет, важно быть подлинным, и тогда сюда вписывается
все, человечность и простота. А когда я более подлинен, чем когда я есть
мир? Я облагодетельствован прежде, чем успел пожелать. Там вечность, и я
уповаю на нее. Теперь я не хочу больше быть счастливым, а только сознающим.
Один человек созерцает, а другой роет себе могилу: как их разделить?
Людей и их абсурдность. Но вот улыбка небес. Света становится больше,
значит, скоро лето? Но вот глаза и голос тех, кого нужно любить. Я привязан
к миру всеми моими жестами, к людям -- всей моей жалостью и благодарностью.
Я не хочу выбирать между лицом и изнанкой мира и не люблю, когда выбирают.
Люди не выносят трезвых и ироничных. Они говорят: "Это свидетельствует о
том, что вы недобрый". Я не вижу связи. Конечно, если я хочу кому-то
сказать, что он имморалист, я выражаю этим то, что он должен предаться
морали; другому -- что он презирает разум, я подразумеваю, что он не может
вынести собственных сомнений. Потому что я не люблю, когда обманывают.
Держать глаза открытыми на свет, как на смерть, -- это большая доблесть.
Впрочем, как назвать связь, ведущую от этой ненасытной любви к жизни к этому
скрытому разочарованию? Когда я слышу иронию, притаившуюся в глубине вещей,
она медленно показывается. Подмигивая свою маленьким и светлым глазом, она
говорит: "Живите, как будто..." Вот и вся моя наука, несмотря на столькие
поиски.
В конечном счете я не уверен, что я прав. Но это неважно, когда я думаю
об этой женщине, историю которой мне рассказали. Она вскоре умерла, и дочь
обрядила ее для могилы, когда она была еще жива. Ведь в самом деле, это
гораздо легче, когда члены не одеревенели. Но все же любопытно, как мы живем
среди спешащих людей.
Альбер Камю